Специфика рассмотренных здесь двух теофорных имен Дажьбогъ и Стрибогъ состоит в том, что они, будучи вполне славянскими по своему составу, вместе с тем могут пониматься как такие кальки с индоиранского, в которых оба члена в каждом из этих двух названий оказываются и генетически идентичными соответствующим индоиранским элементам. Несомненно, что это генетическое единство в течение долгого времени оставалось прозрачным и легко воспринимаемым всеми, кто находился в зоне арийско–славянских языковых контактов. В обоих указанных случаях межъязыковой пересчет оказывается достаточно элементарной операцией. Постулирование такой зоны предполагает как различение «своего» (русского, славянского) и «чужого» (арийского), так и выделение общего ядра или, так сказать, двусторонне–конвертируемой языковой сферы. Участие в ней теофорных имен весьма показательно (тем более, что они противостоят «несложным» балто–славянским богам Перуну и Велесу). Они несут в себе обозначение определенного, основного для них мотива, характеризующего данное божество, некоторую мифологическую идею, соответствующее ритуальное действие и, наконец, ключевую формулу–молитву некоего более обширного текста, типа индоиранских религиозных гимнов. То, что подобные имена выступают как средство перехода к текстам, т. е. к образованию иной природы и иного жанра, чем само двучленное имя, нужно считать принципиально важной их характеристикой, имеющей прямое отношение к проблеме реконструкции текста. То же обстоятельство, что эти имена отсылают не только к «своему», но и через «свой» к «чужому» тексту, который со своей стороны гарантирует правильность предложенной реконструкции, делает их надежным инструментом реконструкции и одновременно средством контроля получаемых результатов.

III. Мир и воля

Эта последняя заметка из своего рода мифологического славяноиранского триптиха [506], продолжающая уже на более высоком уровне, две предыдущие и не умещающаяся целиком в пределах только мифологических представлений, здесь, в книге, посвященной русской святости и так или иначе соотносимым с нею основам мирской жизни, заслуживает более обстоятельного варианта, что и предлагается читателю во втором томе настоящей работы. Первоначальный краткий вариант, естественно, оказывается в этом случае излишним, но обозначить его как часть, входящую в трехчленную конструкцию, завершающую ее и, более того, открывающую выход в более широкое пространство идей, образов и отражений хозяйственно–экономического, социального и этического плана, несомненно, нужно.

ЛИТЕРАТУРА

Абаев В. И.

1949 Осетинский язык и фольклор I. М.–Л.

1958 Историко–этимологический словарь осетинского языка, т. I — A–К. М.–Л.

1973 Историко–этимологический словарь осетинского языка, т. II — L–R. М.–Л.

1979 Скифо–сарматские наречия, в кн.: Основы иранского языкознания. Древнеиранские языки. М.

Абгарян Г. В.

1982 К проблеме предполагаемой греческой версии «Сказания о Борисе и Глебе», в кн.: Русская и армянская средневековые литературы. Л.

Абрамович Д. И.

1898 К вопросу об источниках Несторова Жития Феодосия Печерского. ИОРЯС, т. 3, кн. 1.

1902 Исследование о Киево–Печерском патерике как историко–литературном памятнике. СПб (ср. ИОРЯС, т. 6, кн. 3, 1901).