Течения в культуре рубежа веков оцениваются в"Последних римлянах"не с культорологических, а с духовных позиций – не случайно так много говорится о вопросах веры (желании и неспособности верить) у"римлян". Литературные направления критикуются с позиций верующего человека, который хотел бы, чтобы литература тоже прониклась живой верой и способствовала преодолению ужаса современности и выходу к новой жизни. Именно эта позиция обусловливает силу и слабость статьи. Ее сила – в преодолении культуроцентричности, в свободной критике"духов"русской культуры, ее слабость – в смутных представлениях о грядущей культуре, которая"должна родиться в толщах народных"(577)[61]. Сама диалектическая схема тезиса–антитезиса–синтеза, похоже, принимается как догма.

Очерк Е. Скобцовой как факт ее духовной биографии стал актом размежевания с теми русскими писателями, которые пошли по"эстетическому"пути ухода в литературу, в культуру от ужаса и мрака действительности. Следуя завету А. Блока о том, что писатель должен нести в себе боль своей Родины, Е. Скобцова не считала возможным уход от трагедии русской истории. Это не значит, что она не ценила красоту, в"Последних римлянах"говорится о значительных достижениях русской культуры Серебряного века, она утверждает лишь то, что, не приняв трагедии, нельзя в духовном отношении двигаться дальше.

Очерк"Последние римляне"стал для Е. Скобцовой платформой ее прозы 1924–25 гг. Если в"Равнине русской"совершается"принятие"в себя ужаса русской революции, боли, терзающей Россию, то в"Климе Семеновиче Барынькине"Е. Скобцова через автобиографический образ Оли принимает и понимает свою ответственность за происшедшее. Этот акт – переход от сознания внешнего зла к сознанию внутреннего зла, осуществленный в художественной форме, – был соединением литературного и духовного творчества (творческого изменения себя). Быть может, это и было зачатком"новой культуры"?

Вслед за"Последними римлянами"Е. Скобцова опубликовала два очерка – "Друг моего детства"и"Как я была городским головою". Следуя своему принципу – не создавать ничего, что не имело бы нравственного стержня, она написала очерк о человеке, который был для лево–либерального и тем более эсеровского сознания символом реакции, написала с любовью. Этот поступок тем более важен, что у того же А. Блока в поэме"Возмездие"мы находим известные строчки про"совиные крыла", распростертые над Россией. Блок представил Победоносцева колдуном, очертившим"чудным кругом"полную сил красавицу–Россию, заглянувшим ей в очи своими стеклянными глазами, усыпившим ее под"умный говор сказки чудной"(надо полагать, православия), одной рукой ей кадящим, а другой – кладущим под сукно живые души. Образ был бы ужасающим, если б не был карикатурным. Карикатуры на Победоносцева были общим местом левой прессы, но именно такой подход к человеку неприемлем для Е. Скобцовой. Как бы то ни было, А. Блок, оказавшийся захваченным стихией русской революции (и"метелью страстей"вообще) был прямой противоположностью К. Победоносцева, который так ценил упорядоченность и (тщетно) пытался,"подморозив"страсти, спасти Россию от сползания в революцию. Между тем, именно эти два человека в наибольшей степени повлияли на Кузьмину–Караваеву в ее детстве и молодости. Они поистине относились друг к другу как тезис и антитезис. (Парадоксальным образом эти крайности в чем‑то"сходились", так А. Блок, как известно, до педантизма ценил упорядоченность в быту).

Позитивно изображая К. П. Победоносцева и свою бабушку–аристократку Е. А. Яфимович, Е. Скобцова показала, что в дореволюционном прошлом тоже умели любить, какой бы ограниченной ни казалась сегодня эта любовь. Сходная мысль, только применительно к людям революции, проводится в очерке"Как я была городским головой". Рассказывая о своей деятельности в Анапе в годы революции, Е. Скобцова не только объясняет, почему она не покинула свой пост, когда власть в городе начали захватывать большевики (надо было спасать людей и имущество), но и подчеркивает, что возможность человеческого контакта была даже с большевиками:"В масштабе государства или большого города различная партийная принадлежность влечет за собой безусловную вражду и полное непонимание друг друга по человечеству. В масштабе же нашей маленькой Анапы ничто не может окончательно заслонить человека. И стоя только на почве защиты человека (а не партийных интересов и программ - Г. Б.), я могла рассчитывать найти нечто человеческое и у своих врагов"(617).

В этом контексте следует упомянуть одну историю из"Равнины русской". После захвата власти в городке большевиками юноши и девушки из интеллигентных семей, в том числе Сережа – младший брат главной героини Кати – по–детски фрондируют, за что их хватают большевики. Им грозит смерть, но один из революционных матросов – Кособрюх – по просьбе Кати поручается за ребят, и их отпускают. Когда город захватывают красные, Кособрюх бежит и скрывается в пещере у моря, где ему грозит смертная опасность, и он просит Сережу спасти его. Сережа вызывается это сделать, но реально спасти невозможно, повсюду посты белых. Тогда Сереже приходит мысль, с которой он сначала борется, но потом уступает ей: вывезти Кособрюха на море (как бы спасая), а потом одним выстрелом убить его, чтобы спасти от долгих и унизительных мучений, которые грозили ему, попадись он в руки белых. Так Сережа и делает, но после совершенного убийства, не выдерживает мук совести и кончает с собой.

В"Равнине русской"духовное зло, показано во всей силе – благие побуждения человека могут вести к погибели. Вместе с тем, даже у революционеров (Кособрюха, латыша Яура – первого комиссара городка, имеющего реальный прототип), если к ним обратиться как к людям, а не к носителям идеи, можно найти нечто человеческое. Любовь к человеку стала в середине двадцатых годов"художественным методом"Е. Скобцовой[62] – персонажи ее повестей (даже"отрицательные") изображены во всей своей сложности. Никто из людей по природе не зол, но и добро в человеке не абсолютно и способно уступить свое место злу – это убедительно показано в прозе Е. Скобцовой.

Уже в философской повести"Юрали"мы находим у Кузьминой–Караваевой размышления о любви к людям. Во время революции спасение людей и человеческое отношение к"врагам"сочеталось у нее с идеологической и политической борьбой. Затем (после пережитого поражения в Гражданской войне) в повестях и очерках первого эмигрантского периода любовь к человеку (пока еще в художественных произведениях) распространяется на всех – "друзей"и"врагов". Так происходит"возрастание в любви". Наконец, в последний период жизни любовь к человеку у Е. Скобцовой, выходит на передний план не только в литературно–художественном и философском творчестве, но и в жизни. Переходу от литературы к жизни предшествовала беда, постигшая семью Скобцовых, – смерть младшей дочери Насти, умершей в возрасте 4 лет от менингита. Это событие стало переломным в жизни Е. Скобцовой, с него начался новый период ее духовной биографии.

5. Путь к монашеству. Жизнь и творчество Е. Скобцовой в 1926–1932 гг.

Шесть лет жизни Е. Скобцовой с 1926 г. до принятия монашества в 1932 г., можно считать временем подготовки к постригу. Следующий период с 1932 по 1945 (год ее кончины) был не только временем монашеского подвига, но и (что подразумевает и сам этот подвиг) подготовкой к смерти. У постели умирающей дочери Е. Скобцовой было впервые дано пережить покаяние и смирение, и ее сердце открылось для любви. Это было не только умственноепокаяние, которое она знала и раньше, но онтологическоепереживание своей ничтожности перед Божьей волей. Вот что Е. Скобцова записала у постели умирающей дочери:"Сколько лет, – всегда, я не знала, что такое раскаяние, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему… Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть… надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как не думай, – большего не создать, чем три слова:"любите друг друга", только до конца, без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освящена, а иначе мерзость и тяжесть"[63].

После смерти Насти Е. Скобцова по своей инициативе рассталась с мужем, и он стал жить отдельно от семьи. В это время большую поддержку ей оказал ставший ее духовником о. Сергий Булгаков. С. Булгаков сам потерял сына, когда тому было 4 года (как и Насте), о чем написал в своей книге"Свет Невечерний"[64]. Будучи испытан, о. Сергий мог поддержать Е. Скобцову в ее переживании смерти дочери. Вероятно, не без влияния о. Сергия, чьи лекции в Богословском Институте Е. Скобцова посещала вольнослушателем, в 1927 г. она пришла в Русское Студенческое Христианское Движение (с 1927 г. она член совета РСХД, а с 1930 – разъездной секретарь) и вошла в круг таких русских религиозных философов и мыслителей, как Н. Бердяев, о. Сергий Булгаков, В. Зеньковский, Г. Федотов, К. Мочульский. В творческом общении с ними, утверждая свои собственные идеи, Е. Скобцова и сформировалась как оригинальный мыслитель.

Дебютом Е. Скобцовой в области религиозной философии стал очерк"Святая земля". Кроме того, в 1927 г. в издательстве YMCA‑Press вышел сборник избранных и обработанных ею житий святых под названием"Жатва Духа". В эти же годы по заказу РСХД Е. Скобцова написала три небольших книги о русских религиозных мыслителях:"А. С. Хомяков","Мировоззрение Владимира Соловьева"и"Достоевский и современность"(изданы в 1929 г.) и ряд статей, в которых размышляла о судьбе России и русской Церкви. В качестве разъездного секретаря РСХД Скобцова объездила всю Францию и несколько статей посвятила анализу положения эмиграции (наиболее интересны очерки"Русская география Франции"(1932)). В это же время, после десятилетнего перерыва, она вновь стала писать стихи.

Если работы Е. Скобцовой первой половины двадцатых годов были по преимуществу осмыслением дореволюционного прошлого и Гражданской войны, то произведения после 1926 г. связаны с настоящим и будущим, с ее собственной деятельностью в Церкви и с судьбой России. С приходом в РСХД для Е. Скобцовой началась жизнь среди людей – бедствующих (морально и физически) русских эмигрантов, особенно тех, кто жил во французской провинции и более других нуждался во внимании и заботе.

Приход в Церковь сопровождался у Е. Скобцовой настоящим,"огненным"покаянием за все грехи прошлого, но это покаяние не было для нее просто отречением от прошлого."Святая земля"начинается со слов:"Всякое отречение есть ложь… Отречение – всегда путь в плоскости, в двух измерениях, и никогда в нем нет преображения в новое измерение, в нем нет глубинности"[65] Е. Скобцова рассматривает"отречение"как соблазн, поскольку само"отречение"она понимает как определение всех прочих человеческих путей (кроме выбранного) как"зла"(например, отказ от жизни в семье не должен сопровождаться"отречением от материнства", нельзя называть материнство"злом"). Вместо отречения она выбирает иной путь – преображения:"Для того чтобы найти подлинное, человеку надо уметь не отрекаться, а преображать. Все, что сущее, может и должно быть преображено"[66]. Все, что было в прошлом, все, пусть и не состоявшиеся и несовершенные попытки любви не были злом как таковым. Если сказать конкретнее, ни путь земного материнства (рождения детей), ни путь борьбы за социальную справедливость и свободу сами по себе не являются злом – эти пути не абсолютны, в них нет совершенной христианской любви, но это существенные ступени в развитии человека. Сама жизнь человека представляется Е. Скобцовой как возрастание из степени в степень:"Истинный подвиг не отрекается, а только преображает, подымается из степени в степень"[67].