Воплощение и вочеловечение есть акт человеколюбия Божия и промышления [1284]. Цель боговоплощения усматривается сотериологически. Оно изволено ради спасения нас. Вочеловечение Логоса дало, прежде всего, людям путь истинного боговедения; кроме того, только Сын Божий мог связать крепкого диавола; вочеловечение Слова, наконец, и Его жительство с нами показало нам идеальный пример подвига [1285]. Мы сможем, взирая на Христа, подвигоположника легче исполнять то, что в нас заложено потенциально; Фотий называет заложенное в нас стремление к благочестию или добродетели «посеянными в нас логосами» [1286].

Как же совершилось боговочеловечение или, точнее, что же было Христом воспринято? В «Амфилохиях» 231–й ответ посвящен специальному вопросу, «воспринял ли Христос человека вообще или какого–то отдельного?» [1287] и приходит к заключению, что нельзя говорить о восприятии человека вообще или какой–то Ипостаси в отдельности, а правильнее говорить о восприятии Христом человеческого естества. Это восприятие Христом плоти не отняло от него власти Божества, тогда как воспринятый Христом человек усвоил себе мощь воспринявшего его Христа» [1288]. «Молниями Своего Божества Бог пронизывает облекающую Его плоть, как некий мрак» [1289], По примеру и мы «привязываемся к уподоблению Божественному» [1290].

Все плоды пришествия Сына Божия на землю, точнее: «приятие Логосом тела и вочеловечение Его, производит головокружение» [1291]. Все это непостижимо для разума. В самом деле: «ангельское целование свыше, зачатие бессеменное, ношение несказанное, рождение безболезненное, печать девства и освобождение от страданий, рождение нетленное, и Родившая девствует и после рождения. Рожденное — Бог во плоти и лик ангелов, воспевающих чудо» [1292].

Самое исправление наше, спасение или воссоединение (Фотий любит это слово «апокатастазис», не боясь в данном случае приразиться к Оригену, которого он называет «многоученым и никак не менее полным заблуждений») [1293], совершается смертью Господа на Кресте. Эта смерть Сына Человеческого «желательна была Отцу и нежелательна лукавому» [1294]. «Отцу желательно спасение человеческого рода и освобождение от тирании диавола, но грех, сопровождавший смерть Христову и зло иудеев нежелательны, почему Спаситель и просит Отца простить им этот грех» [1295]. «Крестом и смертью Господа падший человек восстал и удостоился большего, чем была его первобытная слава» [1296].

4. Назначение человека

Из того, что нам дало искупление, можно сделать выводы и о назначении человека на земле. Об этом часто говорит святой константинопольский патриарх. Здесь замечается одна любопытная подробность: Фотий, конечно, не учит иначе, чем свв. отцы; как раз обратно, он верен отеческой традиции больше, чем кто–либо, но он не любит столь обычного и вполне узаконенного выражения нашей патристики «обóжение». Это не значит, что он не хочет знать и говорить о «теозисе», но это слово как будто бы чуждо его слуху. Учение о конечном и совершенном прославлении нашей природы, т. е. обоготворении нас ему, конечно, известно, но его он меньше употребляет, чем его синонимы. Слово «теозис» он произносит в значении идололатрии, обоготворении создания «паче Создавшего» [1297]; или же под «теозисом» подразумевается обманное обещание диавола в раю «будете, как боги» [1298], иногда глагол «обоготворение» применяется к случаю с ап. Павлом в Листре и Дервии, когда его приняли за сошедшего на землю Гермеса, а Варнаву за Зевса [1299].

Правда, он говорит о «всепречистом и богоподобнем теле» Христовом [1300]. С другой стороны, он объясняет, что Писание называет богами любителей (друзей) добродетели и служителей правды и что «по причастию Первой Причине говорится «Бог» и о том из людей, кто, насколько это возможно тварному естеству, в подражание этой Причине, в подвигах добродетели, становится Богом. Бог и людей удостаивает быть причастниками этого имени «Бог» [1301].

Here are rare cases when the word "to be reconciled" is nevertheless said in the soteriological sense: "a person is as if on the border (of two worlds) and, if he wishes, can live on" [1302]. "Before the ages, the sacrament was determined for the universal salvation of the human race..., i.e. the unity of God with people and dwelling with them; but in the future there must be an ascent of men to God and a perfect contact with Him, when by grace we will become gods" [1303]. This is very reminiscent of the teaching of Maximus the Confessor about catabasis and anabasis.

But for the aristotheliizing Photius, "theosis" is probably too neo-Platonic. One gets the impression that the soteriological concepts of the classical Sts. fathers are somewhat forgotten by him.

But not feeling a special taste for the words "deification" and "to deify", "to deify", Photius, nevertheless, willingly uses all the synonyms of this. Examples include the "renewal" of the human race [1304], the "reunion" [1305], the "correction" [1306] and "apocatastasis." The latter is used either in the sense of "restoring our nature to its ancient nobility" [1307], i.e., as the ultimate destination of man, or as the sacrament of baptism [1308]. Photius sometimes speaks with the even more general word "salvation." But most often he uses the word "adoption", "adopt". This is perhaps one of his favorite expressions about our ultimate fate. Suffice it to say that the words "adoption" and "adopt" occur 18 times in the "Amphilochius" alone. He speaks of the heavenly gift or heavenly charisma of adoption.

We are adopted through the fulfillment of virtues [1309]. In the "Amphilochius" this idea is explained. "There are two modes of adoption: the first, which is shown to us by Him who adopts us (God), out of love alone for our honor; the second is combined with our zeal, in which our virtues are manifested. In such a case, the grace of adoption, given from above, in accordance with the reasonable performance of the virtues, completely transforms the adopted person to be likened to the Adopter, as far as it is possible for a person to imitate God in general" [1310]. The fruits of adoption are, in addition, the redemption of the body and the enjoyment of goods" (probably: eternal life). [1311].

By preferring the Biblical word "adoption" to the later patristic "theosis," Patriarch Photius is thereby closer to the concepts of the Gospel and Ap. Paul. In the spirit of adoption we cry out: "Abba, Father," and this filial attitude of ours to God finds a noticeable response in the consciousness of Photius. "To call God our Father," he says, "is by no means impious, nor offensive to the ear; this closeness and boldness do not dishonor God, whereas to call the Son of God or the All-Holy Spirit our son is intolerable to comprehend. The name of God as the Father, both by ordinary use and by our innate striving for Him, can be easily accepted by the human mind" [1312].

All these soteriological terms: "correction," "recreation," "salvation," "deification," which is comparatively rare in Photius, and "adoption," which he loved, show that for him there could be no hiatus between God and creation, as is always observed in dualistic conceptions of the world. All four books of "Against the Manichaeans" are a confession of love and reverence for the created principle, matter, man. There is no abhorrence of the world as a creature of God, and there cannot be. The joyful cosmism characteristic of all our patristics is fully shared by Patriarch Photius. He, like all Sts. The Fathers distinguishes the "world" as created nature, as empirical and visible, from the "world" as an ascetic-religious concept, as the sphere of sin and the distortion of this visible and beautiful nature. Interpreting, for example, Eph. VI, 12, St. Photius says: "In peace here, as is usual in the Holy Scriptures. The Scriptures do not call that which is created in heaven or on earth or between them; but these are those who are burdened with worldly and carnal wisdom, who are seized by sensual passions" [1313].

There is a certain correlation between God and the world. Had it not been for her, Photius would not have been able to profess that symbolic realism which is characteristic of all our fathers and of him as well. Without it, God would not have dwelt in the world. If man were not the image of God, if he were not of divine origin, the very incarnation of God could not take place. In general, there is no greater misunderstanding and distortion of the Christian worldview than to assert some kind of world-hating pathos in the patristic tradition. As long as such a mood is generated in Christian thought or literature, it contradicts all our asceticism and enlightened cosmism.