«Надоелъ ты мне со своими «простите»!»

Но не грознымъ укоромъ, какъ въ сновидЬнш, прозвучалъ надо мною голосъ батюшки, а той дивной лаской, на которую онъ одинъ и былъ способенъ, благодатный старецъ.

Я поднялъ отъ земли свое мокрое отъ слезъ лицо, а рука отца Амвроая съ отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову и кроткш голосъ его ласково мне выговаривалъ:

«Ну и какъ мне было иначе вразумить тебя, дурака?», кончилъ такими словами свой выговоръ Батюшка.

А сонь такъ и остался ему не разсказаннымъ; да что его было и разсказывать, когда онъ самъ собою разсказался въ лицахъ! И съ техъ поръ и до самой кончины великаго нашего Старца, я помысламъ вражшмъ объ уходе изъ Оптиной не давалъ воли».

«Батюшка», обратился къ о. iакову слушатель его повествовашя, «ну, а после о. Амвроая къ кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?» «Куда теперь ходить убогому iакову?» — ответилъ онъ на этотъ вопросъ, «храмъ Божш да келья, — только и есть у слепого две привычныя дороги, по которымъ онъ ходитъ съ палочкой и не спотыкается. А въ болыпихъ скорбяхъ Самъ Богъ не оставляетъ Своею милостью. Было это, скажу я вамъ, осенью позапрошлаго года. Въ моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне разстроило весь мой духовный миръ. Въ крайнемъ смугцеши, даже въ гневе, провелъ этотъ день, когда мне эта скорбь приключилась, и въ такомъ состоянш духа достигъ я время совершешя своего келейнаго правила. Прибизительно въ девять часовъ вечера того памятнаго дня, ни мало не успокоившись и не умиротворившись, я безъ всякаго чувства, только лишь по 36–летней привычке, надЬлъ на себя полуманттю, взялъ въ руки четки и сталъ на молитву въ святомъ углу, передъ образницей. Къ тому времени, когда со мной случилась эта скорбь, я уже почти совсЬмъ ослепъ могъ видеть только дневной светъ, а предметовъ уже не виделъ… Такъ, вотъ, сталъ я на молитву, чтобы совершить свое правило, хочу собраться съ мыслями, хочу привести себя въ молитвенное настроеше, но чувствую, что никакая молитва мне не идетъ и не пойдетъ на умъ. Настроеше моего духа было, приблизительно, такое же, какъ тогда, двадцать пять летъ тому назадъ о чемъ я вамъ только что разсказывалъ. Но тогда живъ былъ еще о.

Амвросш, думалъ я, старецъ мой отъ дня моего поступлешя въ обитель, ему была дана власть надо мной, а теперь я и убогъ и совершенно одинокъ духовно — что мне делать? Оставалось одно: изливать свои гневныя чувства въ жестокихъ словахъ негодовашя, что я и дЬлалъ. Укорялъ я себя въ этомъ всячески, но остановить своего гнева не могъ.

И, вотъ, совершилось тутъ со мною нечто странное и необычайное: стоялъ я передъ образами, перебирая левой рукой четки, и внезапно увиделъ какой–то необыкновенный ослепительный светъ. Глазамъ моимъ представился ярко освещенный этимъ светомъ цветугцш лугъ. И вижу я, что иду по этому лугу самъ, и трепещетъ мое сердце отъ прилива неизведаннаго еще мною сладкаго чувства мира души, радости, совершеннейшаго покоя и восхищешя отъ красоты и этого света и этого неизобразимо–прекраснаго луга. И когда я въ восторге сердечномъ созерцалъ всю радость и счастье неземной красоты этой, глазамъ моимъ въ конце луга представилась невероятно крутая, высочайшая, совсемъ отвесная гора. И пожелало мое сердце подняться на самую вершину горы этой, но я не далъ воли своему желашю, сказавъ себе, что человеческими усилiями не преодолеть страшной крутизны этой. И какъ я только помыслилъ, въ то же мгновеше очутился на вершине горы, и изъ вида моего пропалъ тотъ прекрасный лугъ, по которому я шелъ, а съ горы мне открылось иное зрелище: насколько могъ обнять мой взоръ, открывшееся передо мной пространство, оно все было покрыто чудной рощей, красоты столь же неизобразимой человеческимъ языкомъ, сколь и виденный раннее лугъ. И по роще этой были разсеяны храмы разной архитектуры и величины, начиная отъ обширныхъ и величественныхъ соборовъ и кончая маленькими часовнями, даже памятниками, увенчанными крестами. Все это сiяло отъ блеска того же яркаго, ослепительнаго света, при появленш котораго предстало восхищеннымъ глазамъ моимъ это зрелище. Дивясь великолетю этому, иду по горе и вижу, что предо мною вьется, прихотливо изгибаясь, узкая горная тропинка. И говорить мне внутреннее чувство сердца моего: тебе эта тропинка хорошо знакома, — иди по ней смело, не заблудишься! — Я иду и, вдругъ, на одномъ изъ поворотовъ вижу: сидитъ на камне незнакомый мне благообразный старецъ — такихъ на иконахъ пишутъ. Я подхожу и спрашиваю:

«Батюшка, благословите мне сказать, что это за удивительная такая роща и что это за храмы?»

«Это», — ответилъ мне старецъ, — «обители Царя Небеснаго, ихже уготова Господь любящимъ Его».

И когда говорилъ со мною старецъ, я увиделъ, что изъ всехъ этихъ храмовъ ближе всехъ стоитъ ко мне въ этой дивной роще великолепный, огромныхъ размеровъ храмъ, весь залитый аяшемъ дневного света. Я спросилъ старца: «Чей это, батюшка, храмъ?»

«Этотъ храмъ», ответилъ онъ мне, «Оптинскаго старца Амвроая».

Въ это мгновеше я почувствовалъ, что изъ рукъ моихъ выпали четки и, падая, ударили меня по ногЬ.

Я очнулся.