Что касается истории Символа, то эта сторона дела небогата результатами у наших авторов. Некоторые из них прямо принимают те результаты, к каким приходит Гарнак. «Брошюра Гарнака дает некоторые выводы научного исследования относительно происхождения и развития Символа, которые мы с благодарностью и приемлем», — говорит один из апологетов (Liideke. S. 4) и на том и кончает речь об истории памятника. В существе дела, как оказывается, мы не вправе многого ожидать от наших авторов, ибо, по словам лучшего оппонента Гарнака — Цана, точная история Символа есть дело будущего, и притом, может быть, не близкого будущего. Он выносит впечатление, «что в обширном кругу теологов ни в течение долгих лет мира, ни во дни горячего спора нельзя находить достаточно основательного знания дела», и прибавляет: ценного материала для раскрытия дела собрано много, но настоящей истории Символа еще нет. «История Апостольского символа, — по его словам, — должна положить в свое основание как работы, какие уже сделаны, так и работы, которые еще нужно сделать, и тогда впервые будет написана такая история, причем она должна быть чужда духа партийной теологии» (S. 1–3). После этого очень понятно, как мало нового и интересного могло быть сказано апологетами Символа относительно его истории.

Более интересное ограничивается некоторыми заметками у двух авторов. Один из них заявляет, что Гарнаку не во всем можно доверять, когда он берется раскрыть историю Символа. «Поразительно, что Гарнак, — пишет апологет, — ни одним словом не упомянул о главном факторе в развитии Апостольского символа; и кто без точного знания этого исторического фактора станет читать книжку г–на профессора и сочтет правильным то, что им написано, тот сильно обманется». «Какой же это главный фактор?» — спрашивает автор и отвечает на вопрос так. В течение нескольких веков этот Символ как святое предание самих апостолов хранился в тайне. Запрещено было его записывать на бумаге, чтобы предохранить от профанации со стороны неверных. Текст Символа устно передавался от епископа к епископу при хиротонии, от епископов — пресвитерам и диаконам, а эти последние научали Символу и прочих крещаемых. Содержание его было общеизвестно, это содержание «можно было проповедовать даже с кровли», но сама формула оставалась тайной, известной только верующим (Bauerfeind. S. 3—4).

Без сомнения, требование Гарнакова критика справедливо; но, к сожалению, сам автор, в силу этого самого требования, приходит к таким выводам, которые не могут заслуживать одобрения. Так, он утверждает, что не только т. н. древнеримская редакция Символа, но и т. н. новоримская редакция его (см. об этом нашу первую статью), по их букве составляют произведение св. апостолов, — с чем не согласится никто из самих сотоварищей автора по оружию (S. 10–11).

Как видим, здесь автор со своей полемикой заходит дальше пределов должного; но это не единственный случай у рассматриваемого автора. Борьба с Гарнаком приводит его к явным несправедливостям. Укажем на следующее обстоятельство, весьма интересное и важное и для нас, сынов Греко–Восточной церкви. Гарнак заявлял, что Греко–Восточная церковь не употребляла и не употребляет Апостольского символа и тем старается доказать, что западные Церкви не совсем правы, когда излишне дорожат указанным памятником. Главный недостаток этого замечания Гарнака, по нашему мнению, в том, что оно слишком кратко, а потому неопределенно. Но рассматриваемый Гарнаков полемист отнесся к этой заметке иначе. В жару полемики он решился доказать — как есть — обратное тому, что утверждает берлинский профессор, с присовокуплением некоторых оскорбительных замечаний по адресу Греческой церкви. Полемист полагает, что будто бы Греческая церковь в течение первых пяти веков владела таким же Символом, каким владеют по сию пору Церкви западные, но что она потом потеряла свое сокровище. Виной такого печального события, по рассуждению полемиста, была деспотическая власть византийских императоров. Критик пишет: Апостольский символ или же формы Символа, сходные с ним, «исчезли из этой Церкви благодаря императорскому деспотизму: византийский император Зенон своим указом — «Энотиконом» — строжайше предписал (в 482 г.), чтобы в его царстве при крещении употреблялся впредь лишь один Никейский символ, с исключением всяких других Символов; а император Анастасий (491–518) предписал, чтобы на будущее время в Византии употреблялся при богослужении Символ II Вселенского собора». Что же касается заявления, сделанного на Флорентийском соборе со стороны известного Марка Ефесского, что греки «никакого Апостольского символа не имеют и ничего о таковом не знают», то полемист усматривает в словах Марка лишь «поразительное невежество»; и при этом делает такое заключение: «Апостольский первосимвол никогда не хранился в Греческой церкви с такой рачительностью, как в Церквах западных» (S. 20–22). Все эти рассуждения полемиста суть плод полемического задора — и правды в них не заключается. Неправда, что будто Зенон предписывал Империи употреблять Никейский символ: во–первых, он адресовал свой указ не ко всей Империи, а лишь в Египет, а во–вторых, он говорил о символе Константинопольском, а не Никейском (Никейский символ почти совсем не употреблялся в качестве крещального Символа в Греческой церкви). Неправда и то, что будто Символы поместных Церквей в Греции заменены Никейским (правильнее: Константинопольским), по приказу византийских императоров. «Если мы в настоящее время при крещении читаем, а за богослужением слышим редакцию Константинопольского символа (II Вселенского собора), то этим мы обязаны Халкидонскому собору».[6] Это значит, что отмена поместных Символов, какие прежде употреблялись на Востоке, и замена их Символом II Вселенского собора произошла по инициативе самой Церкви, а не византийских царей, и происходит гораздо ранее правления Зенонов и Анастасиев. На другие напраслины и неправды, возводимые разбираемым писателем, можно найти удовлетворительный ответ в следующих замечаниях Т. Цана: «Греческий архиепископ Марк (сказавший известные слова на Флорентийском соборе) прав не только в том, что опровергал легендарное западное сказание о происхождении Символа прямо от апостолов, но и в том, что не соглашался с воззрением, что будто этот Символ в те времена был достоянием всего христианского мира. Определения (т. е. Символы) великих соборов (I и II Вселенских) уже рано в Греческой церкви заменили более древние формы Символа (поместных Церквей) в церковном употреблении и вытеснили их из самой памяти богословов», хотя нельзя не заметить, говорит Цан, что «в существе дела, то же исповедание, на которое на Западе смотрели как на произведение апостолов, довольно долго употреблялось при крещении и в Церквах восточных, но не с именем Апостольского символа и не в таких выражениях»(S. 4–5). Этими последними словами цитируемый нами ученый хочет сказать, что между Востоком и Западом в течение долгого времени было полное согласие в понимании апостольской веры, а не буквалистическое согласие в тексте Символа, — что, конечно, справедливо. Две или несколько отдельных Православных Церквей всегда согласны между собой в вере.

С большим, иногда решительным и даже блестящим, успехом ведут свое дело полемисты, когда они показывают шаткость, неверность и тенденциозность нападок Гарнака на содержание Апостольского символа. Самое усердие и многосторонность исследования полемистов в этом случае заслуживают полной похвалы.

Первый член Символа: «Верую в Бога, всемогущего (Вседержителя) Отца, Творца неба и земли», как мы знаем, не возбуждает сомнений у Гарнака. По поводу этого члена он делает лишь то замечание, что будто в Церкви скоро потерялось представление об Отце как отце людей и заменилось более холодным представлением о Нем как Отце мира вообще. Так как Гарнак не делает прямых нападок на первые слова Символа, то полемисты, почти все, обходят молчанием вышеуказанное замечание берлинского профессора. Мы нашли лишь в одной брошюре несколько слов, направленных против Гарнака по рассматриваемому случаю. Вот что именно говорит полемист: «Представление о Боге Отце как Творце мира не исключает представления о Нем как об Отце людей; представления эти сливаются и в Библии. Тертуллиан справедливо говорит: «Наименование это (Отец) выражает и любовь (pietas), и могущество». Представление об Отце как чадолюбивом в отношении к людям не исчезало из сознания Церкви и в позднейшее время. Например, св. Киприан Карфагенский говорит: «Новый человек, возрожденный и восстановленный Богу через благодать Его, прежде всего именует Его Отцом (в молитве: «Отче»), потому что человек стал Его сыном»» (Liideke. S. 6).

Второй член Символа: «И в Иисуса Христа, Его Сына Единородного…». Гарнак находит, что в этих словах заключается не тот смысл, какой стали влагать в них только впоследствии. Лишь «после Никейского собора стали соединять с выражением Единородный мысль о предвременном, вечном Сыновстве Христа». Раньше же этого не было. Например, «нельзя указать, чтобы около середины II в. (эпоха возникновения Символа, по Гарнаку) понятие Единородный Сын употреблялось в подобном смысле. В это время, если именовали Иисуса Христа «Сыном», говорили о том, что Он «рожден», то имели в мысли исторического Христа и земное Его явление. Следовательно, кто отыскивает в Символе учение о «вечном Сыновстве», тот отступает от первоначального смысла памятника».

Защитники Символа, конечно, находят, что Гарнак неправ в своих рассуждениях. «Фактически дело состоит не так», — пишет один из оппонентов Гарнака. «Правда, что выражение «рожден» в новозаветных писаниях относится всегда к земному явлению Христа: понятие «вечного рождения» чуждо (?) Св. Писанию; но этим и исчерпывается позволительное в словах Гарнака. Что с понятием «Христа» нужно соединять представление о Сыне, явившемся на земле, — этого доказать нельзя, и даже более: противоположное представление, безусловно, правильнее. Конечно, «Сын Божий» есть понятие мессианское, это — предикат Мессии, но у апостолов Павла и Иоанна это мессианское «Богосыновство» в приложении к Иисусу обозначает премирное и предвечное отношение Сына к Отцу, другими словами: мессианское Богосыновство Иисуса, как таковое, есть домировое, вечное Богосыновство. Этот результат в экзегетическом отношении составляет неотъемлемую принадлежность Нового Завета: требует доказательства не этот, а противоположный результат, что и должно бы составлять задачу Гарнака. От самого начала христианских времен верующие называются такими, которые «призывают имя Господа Иисуса Христа» (1 Кор. 1, 2; Деян. 9, 14 и др.), т. е. такими, которые молятся Ему; но молиться можно только Тому, Кто — Бог, а Кто Бог — Тот вечен, ибо обожествление человека, с точки зрения Ветхого и Нового Заветов, есть мысль богохульная, которой и следа нельзя искать в писаниях Нового Завета» (Cremer. S. 26–27). Другой полемист обращается — в борьбе с Гарнаком — к церковно–историческим данным и здесь находит основания для опровержения вышеприведенных воззрений разбираемого ученого. «То правда, — говорит он, — что определенное формулирование учения о предвечном рождении Сына произошло на Никейском соборе. Но если «Богосыновство» Иисуса Христа является здесь в качестве члена веры, то, однако же, это могло случиться лишь при условии, что подобное учение возникло и распространилось ранее того: исповедание сердца потом уже стало формулой веры. И действительно, еще с самого начала Церковь старалась уяснить для оглашаемых учение об отношении Сына к Отцу, пользуясь для этой цели различными образами. Удобнее всего этому назначению служила теория эманации, которой особенно придерживался Тертуллиан. Объясняя отношение Сына к Отцу, он говорил: как свет от света, так и Дух от Духа, и Бог от Бога возжигается. Этот образ понимания начал приобретать господство и постепенно сделался, так сказать, традиционным эгзегезисом и стереотипной формой выражения учения. Разумеется, подобные сравнения не могли делать догмат вполне ясным, но верующие удовлетворялись и этим, помня слова Писания о Сыне Божием: «Род же Его кто исповесть?»» (Liideke. S. 7–8).

Третий член Символа: «Зачатого от Святаго Духа, Рожденного от Марии Девы». — Большинство протестантов, в борьбе с Гарнаком, объявило этот член Символа «основанием христианства», «краеугольным камнем, о который сокрушается вся мудрость века сего». Понятно после этого, что на защите именно этого тезиса сосредоточены все лучшие силы протестантской науки. Аргументы, которыми пользуются в этом случае апологеты Символа, тверды, замечательно разнообразны и неистощимы, а подчас и блестящи. Успех апологетов тоже нужно признать совершенно несомненным.

Гарнак, приводя слова Символа: «Зачатого от Св. Духа» и пр., заявляет: «Здесь как факт утверждается нечто такое, что многим верующим христианам представляется невероятным».

Неужели?!

Сангвиник–полемист (Рендторфф) не может без внутреннего содрогания слушать такие речи. Если Иисус не родился чудесным образом от Девы, то значит, что «Он родился от Иосифа и Марии подобно тому, как рождаются прочие люди; но это утверждение, — пишет он, — причиняет величайшее оскорбление христианскому сознанию. Если Христос — человек, как и я, то я не могу веровать в Него в точном смысле этого слова, то я не могу молиться Ему, ибо поклоняться человеку есть идолослужение, — то я перестаю быть христианином. Да защитит нас Бог от новой религии без Христа, притом от такой религии, которую создали сами же люди через устранение того, что им во Христе неугодно» (S. 20). Отрицать, что Христос родился от Девы, значит — по энергическому выражению другого полемиста — «наносить верующему человеку удар кулаком в лицо» (Taubert. S. 14). Неверие в чудесное рождение Христа, по рассуждению третьего полемиста, есть не больше, как выражение бессилия современной отрицательной теологии. Эта последняя поставила себе целью объяснять евангельские чудеса так, чтобы они стали для нас удобопонятны и сообразны с требованиями простого рассудка. Так, эта теология величайшее из чудес — воскресение Христа — истолковывает в том смысле, что Христос, по смерти телесной, как Дух начал обитать у Бога и в сердцах верующих. Но эта же самая теология «не может отыскать подобной лазейки, когда встречаемся с учением: «Зачатого от Св. Духа» и пр., а потому прямо отрицает это учение, вступая в борьбу с Апостольским символом» (Wohlenberg. S. 5). Или, по объяснению одного из сейчас указанных полемистов, отрицание рассматриваемого чуда есть результат проникновения в среду теологов натуралистических воззрений, в частности — дарвинизма. «Этому натуралистическому мировоззрению и принесен, наконец, в жертву член Символа: «Зачатого от Св. Духа…»» (Taubert. S. 7).

Уже простой здравый смысл, по суждению апологетов, должен удостоверять, что «невероятное» для Гарнака — имеет всю достоверность. Что мы должны были бы думать о самом Христе, если бы Его происхождение было таково, как полагает берлинский ученый? «Вместо нравственного образца Христос стал бы лишь ужасным примером сумасбродного (schwarmerisch) высокомерия; ибо если муж, родившись как плоть от плоти, подобно нам всем, станет возвещать нам, что он имеет прийти на облаках небесных, то что мы должны думать о таковом?» (Burk. S. 12). Этот же полемист замечает еще: «Между иудеями была распространена клевета, на которую, по–видимому, делает намеки уже и Матфей в начале своего Евангелия, что Господь наш был незаконным ребенком Марии. Спрашивается: не есть ли это прямое, но злонамеренное извращение именно христианского верования в рождение Христа от Девы? И разве эта клевета не служит доказательством того, что указанная вера уже существовала в первохристианской Церкви?» (Ibid. S. 11). Другие критики разбираемой ложной мысли Гарнака обращаются к первохристианской истории и здесь ищут и находят сильные аргументы против свободомысленного ученого. Так, Цан разъясняет: «Можно утверждать, что в течение первых четырех веков Церковь не имела ни одного учителя и никакого религиозного общества, которые хотя бы с кажущейся справедливостью являлись носителями первоначального христианства и которые бы держались другого воззрения на образ рождения Христа, кроме того, что Он зачат от Св. Духа и родился от Девы. В эти времена только такие лица иногда учили иначе, которые извращали все представления о земной жизни Христа. Таков был Керинф, который отличал человека Иисуса от Спасителя Христа, который утверждал, что страдания принимал только первый, но что второй был чужд им, и который смотрел на человека Иисуса как на форму, позволявшую обнаруживать себя действительному Спасителю. Этот лжеучитель утверждал, что человек Иисус был сыном Иосифа. По свидетельству Иринея, Керинф считал делом невозможным рождение от Девы и потому высоко ставил Евангелие от Марка за то, что оно молчит об этом. Следует еще припомнить рассказ св. Поликарпа об Иоанне Богослове: когда апостол пришел в Ефес в баню и увидел здесь Керинфа, то тотчас же удалился отсюда, сказав: «Убежим, пока не обрушилась баня, в которой находится Керинф, враг истины». Древний Керинф, — многознаменательно замечает Цан, — не такое редкое явление среди наших новейших богословов» (S. 55). Кремер, со своей стороны, указывает, что в древности, кроме Керинфа, подобных же воззрений держались Карпократ и некоторые евиониты, но при этом выразительно замечает, что зато в недрах самой Церкви никогда не обнаруживалось такого же отступления от истины. «Этот факт сам по себе, не говоря уже о новозаветных писаниях, приводит к заключению, что в учении о безмужнем рождении Христа мы имеем выражение первоначального и единодушного убеждения первенствующей Церкви, если не станем смотреть на Керинфа, Карпократа и еретический евионизм как на представителей и носителей первохристианской веры и как на охранителей апостольского предания в рассматриваемом отношении, — что, конечно, было бы очень странно» (Cremer. S. 23–24). Единственным сколько–нибудь знаменитым богословом, принадлежавшим к Церкви, но учившим согласно с Керинфом, был, по изысканиям Цана, Фотин Сирмийский (в IV в.). «Он считал Иисуса человеком, произошедшим от брачного сожития Иосифа и Марии, но обожествленным благодаря Его высоким нравственным достоинствам. Юлиан Отступник отдавал дань уважения Фотину и называл его разумным богословом. Этот лжеучитель придал христианской теологии салонный вид и открыл ей доступ во дворец язычествующего императора» (S. 57). Подводя итог своим рассуждениям по данному поводу, Цан замечает: «Весьма задолго до того времени, когда христиане начали создавать какие–либо теории о рождении Христа, и много раньше, как к вопросу о чудесном рождении Христа начали приплетать чуждые исторического значения выводы относительно Марии и сыновей Иосифа, т. н. «братьев Иисуса», — вера во Христа, сына Девы, была верой всей христианской Церкви. Да и могла ли вообще существовать Церковь без такой веры?» (Ibid.). Таким образом, вопреки мнению Гарнака, необходимо признавать, что учение о безмужнем рождении Иисуса составляет принадлежность первохристианского благовестия, а потому оно справедливо нашло место в древнейшем Символе.

«Сам Христос, возвещая Евангелие народу, не упоминает о Своем рождении от Девы» (Гарнак).