После победы Комнина движение в Константинополе в пользу победителя с каждой минутой все более возрастало. Некоторым сдерживанием, по крайней мере формальным, служила подписка, взятая Стратиотиком с сенаторов. Но когда Стратиотик заключил с Комниным договор, причем и содержание секретного пункта, скрываемого Стратиотиком от византийцев, так или иначе стало известно, тогда последние нити были порваны. 31 августа некоторые из сенаторов, людей знатных и властных (магистр Михаил, сын Анастасия, патриций Феодор Хрисилий, патриций Христофор Пиррос, начальники этерий) в сопровождении народной толпы явились в храм Св. Софии и потребовали, чтобы патриарх[755] вышел к ним из своих покоев. Патриарх велел запереть входы на верхние галереи храма, сам явился на них и стал призывать бушующую толпу к спокойствию, а вместе с тем, чтобы узнать в точности, в чем дело и чего от него хотят, выслал своих племянников, Никифора и Константина, которых он любил как своих родных детей. Толпа захватила племянников в качестве заложников и объявила, что им не поздоровится, если патриарх не сойдет к ним сейчас же в церковь. Керулларий, не видя другого исхода и опасаясь за участь своих племянников, облачился в фелонь и другие присвоенные его сану знаки и сошел вниз.

Патриарх обещал взять на себя эту миссию. Все это предполагало уже предрешенным вопрос о том, что Комнин должен быть признан императором; речь шла только об устранении формального препятствия. Но препятствие, во–первых, касалось не всех присутствовавших в храме, во–вто–рых, для совести многих было слишком тонкой материей. Когда согласием патриарха отправиться послом вопрос о Комнине был решен, то присутствовавший в храме Феодор, патриарх Антиохийский, провозгласил многолетие царю Исааку Комнину. Толпа подхватила возглашение, грозя местью и разорением всем противящимся царю Комнину. Дело было покончено: тут уже не о документах каких–нибудь следовало хлопотать, а о том, чтобы предотвратить кровопролитие и спасти Стратиотика от насильственных действий со стороны народной массы. Керулларий отправил к Стратиотику митрополитов с предложением оставить дворец и поспешить к нему, под прикрытие св. Великой церкви; к этому присоединено было затем решение, принятое под влиянием большинства собравшихся вокруг Керуллария, — постричь Стратиотика. Стратиотик, несмотря на то, что имел в своем распоряжении дворцовую стражу, не оказал никакого сопротивления. Он спросил только: «Что мне патриарх готовит взамен оставляемого царства?» — и когда митрополиты ответили: «Царство Небесное», он, взглянув на свои красные туфли, принадлежность императорского достоинства, сказал: «За них Михаил не продает благочестия», отшвырнул их прочь с ног и склонил голову для пострижения. Стратиотик прибыл в Великую церковь в монашеском облачении, был приветливо встречен Керулларием, поселился в патриарших покоях, а оттуда, когда волнение утихло, перешел в свой собственный дом.[756]

С того момента, как началось в Византии враждебное Стратиотику движение, в лагерь Комнина один за другим стали прибывать вестники, спешившие, наперегонки друг перед другом, порадовать его приятными новостями. Когда состоялось окончательное решение в храме Св. Софии, патриархом был отправлен вестник, который и сообщил Комнину более толковые сведения, передал об его избрании в императоры и о том, что уже делаются приготовления к его встрече. Въезд в столицу назначен был на следующий день, 1 сентября, ночь положено было пробыть в лагере и послы Стратиотика получили приказание удалиться в свои палатки. Они провели тревожную ночь в неведении насчет собственной своей судьбы, особенно Пселл, который вел переговоры и теперь припоминал смелые суждения, какие позволял себе высказывать. На следующее утро Катака–

К полудню Комнин прибыл на берег пролива. Сюда причалил царский дромон, на нем Комнин переплыл на другой берег и вечером совершил триумфальный въезд в Византию.

На следующий день, 2 сентября 1057 г., был торжественный выход в Великую церковь, Комнин был коронован и провозглашен императором.[757]

Род Исаака Комнина не был из древних, мы знаем его отца, но наши сведения далее не идут. Нго отца звали Мануил,[758] при Василии II он охранял Никею от Варды Склира. Никифор Комнин, назначенный Василием II правителем Васпуракана, в 1026 г. поднявший знамя восстания против Константина VIII и за то ослепленный в 1027 г., был, по всей вероятности, брат этого Мануила. Никифор Комнин потомства не оставил, но у Мануила было два сына, Исаак и Иоанн, и дочь.[759] Сыновья Мануила были поручены отцом императору Василию II и им отданы на воспитание в Студийский монастырь, потом взяты ко двору и получили назначения. Старший, Исаак, женился на Екатерине, принадлежавшей к болгарскому царскому роду,[760] дочери болгарского царя Самуила,[761] сестре Аарона.[762] От этого брака у Исаака родились: сын Мануил и дочь Мария. Мануил упоминается тогда, когда Исаак был еще стратопедархом (с каковой должности был смещен Феодорой), ко времени вступления Исаака на престол его уже не было в живых, оставалась только Мария, которая пережила отречение отца от престола и в момент его отречения не была еще замужем.' Младший брат, Иоанн Комнин, женился на Анне, дочери Алексея Харона, управлявшего Италией,[763] и Далассины (жены Харона). От этого Иоанна Комнина и жены его Анны родились 3 дочери и 5 сыновей, из которых один, Алексей Комнин, в 1081 г. вступил на престол.[764]

Исаак Комнин, сменивший Стратиотика в 1057 г., был по своему характеру истый солдат, проникнутый однако же чувством глубочайшего самолюбия. Изнеженности он не знал, был умерен в пище и питье, отдыхе, сне и во всем другом. Мягкий и приятный в домашней жизни, он, как скоро дело касалось службы, становился серьезен, суров и резок. Таким он проявлял себя всякий раз, когда приходилось заниматься делами и действовать публично, в кругу сенаторов, так что сенаторы замирали в неподвижной позе, объятые страхом. Дела военные он знал прекрасно, обладал искусством военачальника и был страшен для врагов, умел также найтись там, где требовалась своего рода дисциплина, точность, порядок, как–то: в вопросах финансовых; но в науках не был силен, знанием законов не обладал, предоставлял другим разбирать дела и постановлять решения. Он не доходил, впрочем, до крайности, обнаруженной некоторыми другими солдатами на царском престоле, которые презирали науку и ученых; учеными он не пренебрегал и сознавал пробел в своем образовании, стыдился его, всячески скрывал. Являясь в заседания сената, он становился молчалив, несмотря на то, что при других случаях бывал речист; если начинал говорить, то говорил медленно, долго собираясь с мыслями, обдумывая каждое слово; многословить он предоставлял другим, со своей стороны считал достаточным для обнаружения воли жест, движение руки, наклонение головы, а если подавал звук, то каждое слово было под счетом. Такой системы он держался с той целью, чтобы как–нибудь не обнаружить суждения опрометчивого, в форме несообразной с царским достоинством. С этой же целью он предоставлял другим писать судебные решения и излагать законы — опасался, чтобы не погрешить против правильности языка, не допустить орфографической ошибки. Он сожалел, что многого не знал, хотел узнать от других, более его сведущих, но самолюбие и гордость останавливали его желания. Пселл рассказывает о себе, что часто Комнин, желая выведать что–нибудь от него, делал это с околичностями, искусно опутывал словами и нередко достигал цели; но когда Пселл, догадавшись, к чему клонится речь царя, сразу давал ответ и разоблачал таким образом хитрость, он опускал глаза и краснел, точно в чем уличенный. В высшей степени гордый, Комнин не мог вынести противоречия и обличений, ни прямых, ни косвенных.[765] Высокомерное обращение он простирал не только на посторонних, но и на близких родственников: его брат Иоанн, приезжая во дворец, должен был издали сойти с лошади, подойти пешком и не иначе был допускаем перед царские очи, как по предварительному докладу и разрешению, наравне с остальными подданными. Комнин не только в обращении с подданными обнаруживал приемы сурового солдата, но поступал как солдат и в делах государственных, не оценивая и не взвешивая своих действий по примеру того, как он оценивал и взвешивал слова в заседаниях сената: правило его было — брать натиском, штурмом, и все рубить с плеча. Замечая прорехи и слабости в государственном организме, допущенные в предшествовавшие царствования и требовавшие осторожного и постепенного исправления, он без дальних рассуждений стал все ломать и переделывать по–своему, забывая, по словам историка, что и Бог создал мир в шесть дней, и считая немыслимым делать что–нибудь не в один день, а в более продолжительный срок.[766] Лучшим символом принятой Комнином правительственной системы может служить отчеканенная по его приказанию монета, на которой он изображен с обнаженным мечом в руке.[767]

Так как движение, кончившееся низвержением Стратиотика и возведением на престол Комнина, имело чисто военный характер, то в столице опасались, что наступит военный режим и мирные граждане будут отданы на жертву солдатам. Это, может быть, и случилось бы, если бы не Комнин был избран военной партией в императоры, а человек более одностороннего направления. Но Исаак Комнин, хотя солдат по натуре, понимал значение гражданского элемента в государстве и сознавал необходимость поддерживать равновесие между этим элементом и военным. Он, завладев столицей, немедленно же, во избежание возможных беспорядков и насилий, распустил войско по домам, наградив его по заслугам и обещая опять созвать, как скоро встретится надобность для борьбы с внешними врагами.[768] Политический горизонт после того прояснился, настроение граждан просветлело. Деятельность Комнина по внутреннему управлению, согласно с самым существом переворота, должна была получить направление, противоположное тому, какого держались его предшественники, покровительствовавшие гражданской партии и расточавшие сокровища в пользу ее выходцев. Она, действительно, и направилась в эту сторону, но опять–таки не односторонне, а с рассуждением. Между политическими деятелями прежнего времени, принадлежавшими к гражданской партии, были люди способные и достойные, приобретшие известную опытность, и так как Комнин понимал, что гражданская часть в механизме государственного управления должна занимать свое место, то он не нашел ничего лучше, как вверить заведование им именно этим людям, стоявшим выше его по политическому образованию. В своем заведовании он оставил главным образом войско, ту сферу, в которой авторитетность его была неоспорима. Исаак Комнин сделал своим первым министром Константина Лихуда,[769] занимавшего эту должность в начале царствования Мономаха. Он приблизил к себе многостороннего ученого Михаила Пселла, тоже пользовавшегося значением при Мономахе, часто с ним беседовал, спрашивал у него мнений о делах,[770] отправляясь в поход, поручал ему, вместе с другими, иметь наблюдение за государственным управлением, доносить ему о ходе событий, и сам на имя Пселла адресовал письма с известиями о своих военных успехах.[771] И к другим достойным людям, даже из приверженцев Михаила Стратиотика, до последней минуты остававшимся верными низвергнутому императору, он относился с уважением, отдавал должную дань их достоинствам, самую их стойкость и верность прежнему императору относил к числу заслуг.[772] Но вместе с тем Комнин стал безжалостно гнать все, по его мнению, недостойное, не колеблясь принялся отсекать все болезненные, на его взгляд, наросты, которые назрели на государственном организме в прежнее время. Центральной артерией византийского государственного организма была фискальная система, и на нее направил взоры император — он задался целью возвратить казне все, что она потеряла. Приближенные Стратиотика, позднее других попользовавшиеся за счет казны, впечатление от деяний которых было самое свежее, прежде всего пострадали: имущество их было отнято в казну и они лишены почестей. Не ограничиваясь царствованием Стратиотика, Комнин перешел к более древнему времени, и кто еще процветал из деятелей того времени, доедая лакомые куски, полученные от государства, теперь лишился благосостояния. Не остались даже незатронутыми интересы многих представителей военного сословия, которым удалось в былое время захватить на свою долю кусок при дележе. Комнин не постеснялся наконец простереть руку на церкви и монастыри, разбогатевшие за счет государственной благостыни: все направилось к своему первоисточнику. Государственные субсидии были прекращены, содержание должностных лиц уменьшено.[773]

Понятно, что такой политикой Комнин нажил себе массу врагов: территориальная аристократия, лишенная земель; чиновная аристократия, ограниченная в жаловании; духовенство, потерявшее имущество, — все должны были перейти и действительно перешли в лагерь недовольных. Недовольство легко могло пробиться наружу и, по обычаям византийского государства, выразиться во враждебных правительству действиях. Первые признаки такого настроения обнаружились в протесте Константинопольского патриарха Михаила Керуллария, выступившего на защиту церковных интересов. Но Комнин сломил оппозицию, принеся патриарха в жертву своему гневу. Поступок с патриархом не укротил однако же недовольных. Между ними началось какое–то подозрительное брожение. Когда Комнин находился в походе против печенегов, в сентябре 1059 г., до него дошел слух, что в Малой Азии поднялось восстание, и это заставило его поспешить в столицу. Слух оказался ложным.[774] Тем не менее сама возможность его появления указывала на то, что в воздухе носилось что–то недоброе, что если восстание не сформировалось, то все–таки готов был материал, из которого оно могло сформироваться и, может быть, делались какие–нибудь попытки в этом смысле. Недолго, вероятно, пришлосс бы ожидать времени, когда горючие вещества, накопившиеся у подножия трона, вспыхнули бы ярким пламенем, если бы случай не подоспел на помощь и не помог поколебать трон прежде, чем начался пожар.

Спустя некоторое время по возвращении из похода, когда Комнин успел успокоиться от взволновавшего его неверного слуха, он с целью развлечься и забыться от государственных забот отправился на охоту[775] за кабанами в окрестности Эфеса.

Увещания увенчались успехом: Исаак Комнин отрекся от престола в пользу Константина Дуки, постригся в монахи и отправился в Студийский монастырь, где провел остаток своей жизни (по свидетельству писателя XII в.,[776] один год) в монашеских подвигах.[777] Принимая во внимание наиболее надежное свидетельство, что Комнин царствовал два года и три месяца,[778] можно заключить, что отречение его от престола совершилось в начале декабря 1059 г.

Факт отречения Комнина от престола и пострижения в монашество чрезвычайно загадочен. Историки, сочинениями которых мы пользуемся как источниками, представляют это дело добровольным актом со стороны императора. Но для беспристрастного читателя кажется странным, каким образом храбрый и мужественный государь, только что возвратившийся с театра военных действий, в разгар совершенно не монашеской забавы, решается под влиянием какой–то лихорадки или плеврита, которые для его выносливой натуры не должны были казаться чем–нибудь безнадежным, на шаг бесповоротный, противоречивший его личным и фамильным интересам. Трудно найти этому факту полное объяснение, однако же по немногим имеющимся в нашем распоряжении данным можно догадьь ваться, что в деле отречения и пострижения Комнина нашла себе приложение злостная интрига, хорошо подготовленная и удачно разыгранная, главным руководителем которой был Михаил Пселл, жертвой — Комнин и его семья, человеком, пожавшим плоды, — Константин Дука.

Генеалогию Константина Дуки нет возможности установить. Минуя легендарные рассказы, возводящие его род ко временам Константина Великого,[779] невозможно даже провести филиацию между именами Дук, попадающимися в истории с первой половины IX в., а именно: Андроником, подвизавшимся вместе со Львом Аргиром при Михаиле III,[780] другим Андроником, процветавшим при Льве VI и умершим в изгнании,[781] Константином Дукой, выступившим претендентом на престол при Константине Багрянородном и погибшим вместе со своим родом, за исключением сына Николая, который был убит позже в сражении с болгарами,[782] третьим Андроником Дукой, по прозванию Лид, который вместе с сыновьями. Вардой и Христофором, стоял на стороне Склира, возмутившегося против Василия II.[783] Относительно их нельзя доказать, что Андроник Лид был сын Константина Дуки, или даже его внук через сына Николая, точно так же нельзя доказать, что второй Андроник был сын первого Андроника. Неизвестно, наконец, какое отношение существует между Константином Дукой, вступившим на престол в 1059 г., и сыновьями третьего Андроника. Словом, в этой области возможны только догадки.

С достоверностью можно сказать, что Константин Дука был родом из Пафлагонии,[784] в первый раз женился на дочери[785] Константина Далассина, знаменитого претендента на руку императрицы Зои, за сочувствие которому был заключен в тюрьму Иоанном Орфанотрофом. По смерти этой первой жены он женился на другой, Евдокии[786] Макремволитиссе, племяннице патриарха Михаила Керуллария, и от нее имел детей мужского и женского пола, рожденных до и после вступления на престол.[787] В восстании Комнина против Стратиотика Константин Дука вместе с братом Иоанном принимал деятельное участие, и при начале заговора ему, как и другим, предлагали стать во главе восстания, назвавшись императором, но он благоразумно отклонил от себя эту опасную честь.[788] Когда заговорщики провозгласили императором Исаака Комнина, Константин Дука был возведен этим последним в звание кесаря, но по вступлении Комнина на престол Дука сложил с себя звание — добровольно или против воли, неизвестно — и удалился от двора.[789] Судя по тому, что приверженный Дуке писатель[790] говорит о каких–то обещаниях, данных Комнином Дуке, которые не были исполнены, можно полагать, что сложение достоинства кесаря было результатом натянутых отношений между Комнином и Дукой. Принимая во внимание эту натянутость отношений, можно не без основания заключать, что Дука отправлен был из столицы на службу в провинцию, — таким образом получает значение свидетельство Матвея Эдес–ского,[791] что для занятия престола он был вызван из Эдессы, города, которым он управлял. Противоречивое, по–видимому, этому свидетельству показание греческого историка,[792] что Дука состоял в числе первых советников Комнина, который удостаивал его дружбы и чести (что, следовательно, он постоянно находился при особе Комнина), можно относить к тому времени, когда Комнин был еще претендентом, не вступил на престол; нитями, связывавшими тогда их дружбу, служили финансовые расчеты — Дука был богат, снабжал Комнина необходимыми для его предприятия деньгами, вообще был изобретателен насчет денег и тем оказывал большие услуги претенденту.[793]