В результате возникла мысль о механическом соединении «под одной крышей» нескольких типов веры. Сформулировал ее Квинт Муций Сцевола, человек, близкий к Сципионам, юрист и писатель, избранный в 95 году на должность верховного жреца Рима.

Сцевола выдвинул понятие о triplex religiae, «тройственной религии», которая включает народную, философскую и государственную. Народная, или поэтическая, религия есть область красивых вымыслов и грубых суеверий, ее следует предоставить невеждам. Философская — учит о Высшем на основании разума, а государственная — сводится к официальному культу.

На первый взгляд эта концепция кажется близкой к индийскому плюрализму. Именно в Индии считали, что Божество по-разному постигается людьми, стоящими на различных духовных уровнях. Однако, в отличие от индийцев и орфиков, Сцевола и его единомышленники не желали отыскивать сокровенный смысл мифов. Они резко нападали на «поэтическую религию», высмеивали рассказы о богах и грубое идолопоклонство. Друг Панеция и Сцеволы Луцилий отзывался о людях, чтущих кумиры, с нескрываемым презрением. «Они похожи, — писал он, — на маленьких детей, которые воображают, будто все бронзовые статуи — живые существа, и принимают их за людей; и они же также видят действительность в чистых фикциях и предполагают, что в этих медных фигурах скрывается душа. Все это — не более как изваяния, а остальное ложь и химера» [4]. Впрочем, подобным мыслям предпочитали не давать широкой огласки.

Историки и ученые Рима начинают с этого времени систематизировать и исследовать мифы, подходя к ним как к пережиткам прошлого. Первое место среди светских знатоков народной религии занимал филолог Варрон (116-27), который слыл языческим «богословом». Его книги о верованиях греков и римлян были целиком построены на теории «тройственной религии». Он собирал легенды с интересом антиквара и этнографа. Когда же Варрону приходилось оценивать мифологию по существу, он прямо заявлял, что в ней «многое измышлено противное достоинству и природе бессмертных» [5]. Истинная вера для него — лишь в «философской религии» стоиков, но, по мнению Варрона, она мало пригодна для масс и о ней «уместнее слушать в стенах школы, чем на форуме».

И Сцевола, и Варрон считали, что общественный культ необходим как важное государственное установление. Старые обряды нужны не богам, а самим людям, ибо церемонии содействуют прочности политического порядка. Этот взгляд целиком разделял и Цицерон — типичный представитель республиканской интеллигенции. «Что бы мы ни думали об ауспициях, говорил он, — их необходимо сохранять, чтобы не оскорблять народных убеждений, а также ради тех услуг, которые они могут оказывать государству» [6]. В своих публичных выступлениях Цицерон восхвалял отеческую религию, а в частной жизни оставался скептиком. Настоящей религией была для него политика, по отношению к которой культ играл служебную роль. Изучив книги Платона, он пересказывал его аргументы в пользу бессмертия души, но из писем Цицерона видно, что сам он едва ли верил в вечную жизнь.

Трудно освободиться от ощущения, что в такого рода взглядах был оттенок цинизма. И вообще, компромиссная теория «тройственной религии» не могла долго удержаться. Сам рационализм подрывал основы философской веры. Поскольку рассудок был признан единственным орудием познания, естественно, приходили к мысли, что о Боге человек имеет право создавать лишь гипотезы. Ведь внутренняя достоверность мистической интуиции была чужда и непонятна римским просветителям.

В конце концов стали возникать все новые и новые сомнения. Зачем нужны метафизические домыслы о Боге, когда проще признать вечную мать-природу единственной причиной всего? Если самое лучшее для человека — следовать естественным побуждениям, не правильнее ли будет перейти в лагерь Эпикура? Многие выдающиеся деятели конца республики так и поступали. Да и в народе набожность явно шла на убыль, превращаясь в некое узаконенное лицемерие. Писатели тех лет часто говорят о равнодушии граждан к богам, о пустующих, заброшенных храмах. Такое положение дел пугало даже Варрона.

Общий дух секулярности, стяжательства, практического материализма был на руку адептам вульгарного эпикурейства. Нередко случалось, что молодые люди, никогда не читавшие Эпикура, начинали называть себя его приверженцами. Проводя ночи среди танцовщиц и флейтисток, изобретая все новые виды развлечений, они шокировали добропорядочных людей фривольными шутками и считали это истинным эпикурейством. По их вине римляне старого закала окрестили эпикурейство «философией свинарника».

Но у афинского учителя были и подлинные последователи, среди которых наиболее прославился Лукреций Кар (99-55) — страстный апостол материализма.

Юность Лукреция совпала с сулланским террором в Риме, и всю свою недолгую жизнь он был свидетелем гражданских войн, потрясавших империю [7]. «Сады Эпикура» явились для молодого поэта надежным укрытием от тревог мира. Обряды старины внушали ему отвращение, а народные суеверия вызывали настоящую ненависть. Религия, которую он знал, была набором бессмысленных церемоний, обременяющих жизнь. Он готов был видеть в них причину едва ли не всех страданий человечества.

Быть может, как и сам Эпикур, Лукреций с детства испытывал тайный страх перед неведомыми силами. Говорили, что он нередко мучился припадками депрессии и подавленности. Он надеялся найти спасение в философии Эпикура, которая утверждала, что боги далеко и не вмешиваются в земные дела.

Знаменитая поэма Лукреция «О природе вещей» — это гимн во славу Эпикура. В ней он изображен как мессия-избавитель, снявший с людей иго ложных верований. Тем не менее, смутные страхи, видимо, до конца не оставляли поэта. Та ярость, с какой он нападал на религию, показывает, что внутреннего мира, к которому звал Эпикур, Лукреций достичь не смог. Создается впечатление, что, споря с противником, он спорил с самим собой.

Особенно невыносима была ему мысль о бессмертии и воздаянии за гробом. В полемике против нее чувствуется горечь разочарования, тоска несбывшихся надежд. Лукреций на все лады доказывал невозможность бессмертия. Свою апологию небытия он довел до логического конца, покончив жизнь самоубийством.

Неверие Лукреция меньше всего походит на легкомысленный скепсис Лукиана или Вольтера. Он силился изобразить себя оптимистом, но тщетно. Вымученные восторги по поводу достижений разума не могут скрыть глубокой меланхолии Лукреция.