Думая о том, что называется «современным богословием», и пытаясь понять, в чем смысл его разнообразия, его многочисленных направлений, столь глубоко въевшихся идеологических и конфессиональных особенностей, я вспоминаю о выражении «постхристианская эра», которое в течение нескольких лет было популярно в некоторых богословских кругах. Какой бы дополнительный смысл ни вкладывался в эту фразу, она имеет определенное значение для любого, кто ищет смысл в современном богословии. Общая сознательная или бессознательная предпосылка этого богословия (несмотря на все его конфессиональные и другие различия) заключается в том, что богословие создавалось, осмысливалось или принималось на веру в постхристианское время. Такова предпосылка. Это не означает, что каждый богослов пишет непосредственно о постхристианской эре — напротив, многое в богословии все еще «происходит как обычно».

Но, пытаясь отыскать объединяющий принцип, который лежит в основе современного богословия, мы, кажется, приходим к выводу о том, что мы живем, молимся и занимаемся богословием в мире, отделившем себя от своей христианской веры. С одной стороны, глубокое разделение пролегает между Церковью и всем христианским мировоззрением, а с другой — между культурой и обществом, в котором мы живем. Это стало самоочевидной предпосылкой. Это не является темой современного богословия, это один из его источников. Для нас важно попытаться понять этот опыт разделения внутри Православия.

Богословие всегда было нацелено на мир, и таким оно остается до сего дня. Не существует богословия исключительно для внутреннего употребления в Церкви. Усилия всегда прилагались к тому, чтобы сделать Евангелие понятным в контексте данной культуры, данного мира, «содружества». Поэтому богословие всегда стремилось иметь общий язык с миром, в котором оно развивается.

Именно это делали отцы Церкви (хотя этим не исчерпывается значение святоотеческой эры): они примиряли Иерусалим с Афинами, Афины с Иерусалимом и выковывали общий язык, который был подлинно евангельским, оставаясь понятным и приемлемым миру. Но что делать, когда общий язык разрушается, когда его больше нет? Таково наше сегодняшнее положение. Эра закончилась и отдалилась от нас, — эра, которую отличало существование христианской Церкви, христианского богословия, действительно христианского мира. Перед лицом богословского разделения, вызванного разрушением общего языка, все более проявляют себя две основные богословские тенденции.

Одна из них, внутри которой существует широкое разнообразие мнений, все еще продолжает искать в мире общий язык, принимая всё, что мы можем описать как «слово», соотносимое с сегодняшней действительностью. Это означает, «что мир определяет, чем должна заниматься Церковь», если взять фразу, которую я приписываю о. Иву Конгару. Этот вид богословия включает разные направления. В частности, обращаясь к таким вопросам, как справедливость и политика (например, события в восточноевропейских странах), оно может принять форму богословия освобождения, развившегося в «третьем мире» и в особенности в Латинской Америке. Другое направление внутри этой же богословской тенденции хорошо отражено в перспективе «терапевтического» богословия, ибо сегодняшний мир остро и безусловно нуждается в такой терапии.

4. ТРЕТИЙ ПУТЬ?

Не кажется ли, что чего‑то существенно не хватает в каждой из этих тенденций? Сталкиваясь с миром лицом к лицу, одна из них соглашается с поражением, другая пытается спастись бегством. В этом трагедия современного богословия. Но нет ли третьего пути? В стремлении выйти из тупика, к которому приводят две эти взаимоисключающие точки зрения на все окружающее — на мир, на культуру, на жизнь, на путь ко спасению, давайте попытаемся увидеть и принять ту относительную истину, которую содержит каждая их них. Каждая из этих тенденций состоит из того, что кто‑то в Европе назвал «христианской истиной, сошедшей с ума». Но в каждой из них есть христианская истина, что очевидно, если принять во внимание парадоксальное употребление термина «мир» (world) в Новом Завете. С одной стороны, мы не призваны любить мир или что‑то от мира (1 Ин. 2, 15), нам должно превзойти мир. Но, с другой стороны, сказано, что «Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного» (Ин. 3, 16). В наши дни некоторые подчеркивают в экуменическом общении только первое отношение к миру, а другие думают только о втором. В этом трагедия нашего времени — дуализм, который разделяет истину и злоупотребляет реальностью. Где в таком случае место Православия? Что может предложить православное богословие современной ситуации и что оно может получить от нее? Невозможно начинать исторический анализ того, когда и как это произошло. Один из вопросов, которым злоупотребляют в современных богословских и небогословских работах, — это вопрос эсхатологии, по поводу которой много было сказано православными, и это составляет часть их вклада в экуменические связи и историю экуменизма.

Когда было забыто эсхатологическое измерение таинств, особый акцент на Западе стали делать на понятие Реального Присутствия. В то время как Восток потерял видение истинного смысла литургии, погрузившись в причудливый символизм, Запад затемнял этот смысл резким разграничением между символом и реальностью, предаваясь изучению вопросов о причинности и точного момента пресуществления.

Таинство не должно пониматься в контрасте естественного и сверхъестественного, как это было веками. Мы должны вернуться к основополагающей христианской дихотомии, которая пребывает между старым и новым: «Се, творю все ново» (Откр. 21, 5). Заметьте, что Христос не говорит: «Я творю новое», но «все ново». В этом эсхатологическая перспектива, в свете которой мы должны совершать каждую воскресную евхаристию.

Именно в этом, в опыте и свидетельстве богослужения, мы можем воспевать: «Небо и земля исполнися славы Твоея», именно в этом мы восстанавливаем или по крайней мере имеем возможность восстановить принципиально христианскую картину мира, которая в силу этого становится предметом изучения для богословия.

Ответом на современное состояние мира не может служить чувство поражения или стремление к бегству. Ответ на проблемы мира мы можем дать, лишь если мы изменим их и посмотрим на них по–новому. Нам нужно вернуться к тому источнику энергии в глубочайшем смысле этого слова, которым Церковь обладала, когда она завоевывала мир. Церковь принесла в мир не набор идей, пригодных просто для человеческих нужд, но прежде всего истину, праведность и радость Царствия Божия. Радость Царствия Божия поистине не может быть определена богословски, но скорее определяется сама собой в молчании. Но только, когда опыт радости Царствия Божия во всей ее полноте снова станет центром богословия, тогда оно сможет снова обратиться к творению в его истинном космическом измерении, исторической реальности борьбы между Царствием Божиим и царством князя мира сего и, наконец, к искуплению в полноте, в торжестве и присутствии Бога, Который становится всяческая во всем. Неповторимая, особая роль Православия заключается в том, чтобы открыть сегодня человечеству эту радость Царствия Божия. Воспоминание, «анамнезис» о Царствии Божием есть источник всего остального в Церкви. Это то, что Православная Церковь стремится принести в мир. И это приходит в мир преимущественно как дар исцеления, искупления и радости.

5. ЭСХАТОЛОГИЯ И БОГОСЛОВИЕ В ЖИЗНИ

Эсхатология — это не просто последний и самый странный раздел в богословских трактатах, унаследованных из средневековья, и не просто план будущих событий. Ограничивая эсхатологию, мы лишаем все другие толкования их эсхатологического характера.

Эсхатология перешла в контекст личного ожидания. Но в реальности все христианское богословие и весь христианский опыт жизни эсхатологичны. Сама сущность христианской веры состоит в том, что мы живем в этом мире в некоем ритме: обретаем, оставляем, отвергаем. В то же время мы всегда возвращаемся в мир, мы живем во времени тем, что еще не пришло, но что мы уже знаем и имеем.