Больше половины церквей было закрыто. Местные ответственные работники, как правило, делали это грубо, ломая все, что находилось внутри храма. Иной раз в течение одного дня закрывали до ста пятидесяти церквей ( [77]). Священники, лишившись своих приходов, с семьями и без всяких средств к существованию, нередко бывали вынуждены идти по миру. Было значительно уменьшено число монастырей. Из ста существовавших после войны осталось лишь шестнадцать. Пять семинарий были ликвидированы. Продолжали свое существование только три семинарии в Москве, Ленинграде и Одессе и две духовных академии в Москве и Ленинграде.

Возобновились аресты, было организовано несколько процессов над духовными лицами, но в целом власти предпочитали теперь действовать либо административными методами, ссылаясь на мотивы безопасности, планы города, санитарные условия и т. д., либо оказывая давление на Патриархию и духовенство. Вмешивались во все, прежде всего, в перемещение епископов ( [78]).

Упоминание об этих действиях, плохо завуалированных, можно найти в конфиденциальном докладе, написанном несколько лет спустя и ставшем известным благодаря утечке. Речь здесь идет о монастырях, но подобным же образом поступали и с церквами: «Руководствуясь указаниями директивных органов, за последние годы на местах проведена значительная работа по сокращению сети монастырей. В этих же целях использовано и возросшее влияние Совета по делам Русской Православной Церкви на патриархию и епископат. Руками церковников было закрыто несколько десятков монастырей. В 1963 году под благовидным предлогом (оползни в пещерах, необходимость исследования грунта и реставрации) была закрыта Киево–Печерская лавра, привлекавшая до 500 тысяч паломников ( [79])».

Патриарх был старым, в 1957 году ему исполнилось восемьдесят, секретарь оберегал его от всех внешних контактов. Однако митрополит Николай, занимавший в Церкви второе после Патриарха место, все же пытался реагировать на происходящее ( [80]). После 1945 года именно он был инициатором политики компромиссов между Церковью и государством, надеясь, что оно отплатит взаимностью, он изо всех сил старался выгородить СССР перед лицом мира, поэтому его даже порою называли «вторым министром иностранных дел»; митрополиту удалось воздействовать на патриотические чувства русских эмигрантов, побуждая их возвращаться в Советский Союз, и т. п.

Поэтому новое антирелигиозное наступление означало провал его усилий. Ему удалось убедить Патриарха воспользоваться Конгрессом в защиту мира, на который тот был приглашен, и открыто сказать о новых нападках на Церковь со стороны властей. Но власти не дремали и сумели оказать давление на Патриарха. В результате он отстранил от дел владыку Николая. Несколько месяцев спустя тот, всеми покинутый, скончался ( [81]).

Советское правительство решило вернуться к проведению в жизнь постановления 1929 года о религиозных объединениях. Вспомнили, что решение, принятое Собором в 1945 году, касающееся организации приходов, противоречит Постановлению. Совет по делам Русской Православной Церкви потребовал, чтобы Церковь согласовала свой Устав с гражданским законодательством. В результате, когда Патриарх пригласил епископов 18 июля 1961 года на праздник преп. Сергия в Загорск, после богослужения, их, не введя предварительно в курс дела, собрали и заставили тут же срочно одобрить изменения, о которых шла речь: отныне руководство приходами вновь отдавалось под начало органа, состоящего из трех светских лиц, а священникам предлагалось заниматься исключительно богослужением. Таким образом они были низведены до положения наемных работников для совершения служб в храме. Власти теперь могли — и это было главной их победой — назначать в эти приходские органы своих людей, а те как бы самостоятельно принимали решение о закрытии той или иной церкви. Архиерейский Собор 1961 г. был проведен с нарушением всех правил Церкви, а текст нового Устава противоречил ее традициям. Из епископов лишь один предпринял какие–то попытки аннулировать это решение. Речь идет о владыке Гермогене ( [82]). Человек выдающийся и решительный, из числа тех, кого обычно называют, «князьями Церкви». В Московской духовной академии еще до революции он учился у отца П. Флоренского. Рукоположен был Патриархом Тихоном, и затем стал наместником Киево–Печерской Лавры, потом был отправлен в ГУЛАГ на десять лет. В 1956 году хиротонисан в епископы и назначен в Ташкент, где проявил предельную твердость и не позволил закрыть в своей епархии ни единого храма. Ему даже удалось перестроить и расширить свой кафедральный собор. Это сделало его весьма популярным среди верующих, но именно за это его убрали из Ташкента и некоторое время он оставался без епархии.

Другие епископы смирились, полагая, что всякое сопротивление бесполезно. Как–то один епископ сказал: «Часто я себя спрашиваю, правильно ли мы делаем, что молчим и не изобличаем открыто то, что творится в Церкви и какие она переживает трудности? Другой раз мне становится противно и я хочу все бросить и уйти на покой. И совесть меня упрекает, что я этого не делаю. Но потом та же совесть говорит мне, что нельзя бросать верующих и Церковь. А ведь выступить с обличением или даже открыто критиковать церковные порядки, это значит, в лучшем случае, быть сразу же отстраненным от всякой церковной деятельности, а все равно ничего не изменится» ( [83]).

Именно в это время в 1961 году Гагарин совершил первый полет в космос. Этот подвиг как бы свидетельствовал об окончательном триумфе Советской техники и науки вообще. Кроме того, Гагарин привез неопровержимое свидетельство о том, что Бога нет. Он его не встретил на небе! В том же году собрался XXII съезд партии, где была принята новая программа построения коммунизма. Парадоксально, но в то же время с этим съездом связан новый этап десталинизации. Доклады против страшных сталинских методов произносились на нем с такой резкостью, что Солженицын, прочитав его материалы, решил не таиться больше и опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича». И она действительно вышла в 1962 году.

Между тем, интеллигенция, будущие диссиденты и правозащитники, и пальцем не пошевелили, чтобы защитить Церковь! Причем отнюдь не из трусости и даже не по равнодушию и не потому, что считали нормальной тогдашнюю ситуацию, а в силу того, что Церковь была так хорошо упрятана в свое гетто, так хорошо изолирована от общества, что они просто не заметили репрессий, которые обрушились на нее. В это время лишь несколько одиноких голосов, изобличавших антирелигиозную кампанию и закрытие монастырей и церквей, раздались публично. Главная заслуга принадлежит здесь Анатолию Левитину ( [84]), пустившему по каналам самиздата резкие статьи в защиту веры. Это был очень яркий человек, которого с детства влекло к Церкви; рукоположенный в сан диакона одним из обновленческих епископов, он был чуть ли не единственным в стране приверженцем системы, примирявшей христианство с социализмом. Он было вышел из ГУЛАГа, однако, вскоре из–за своего бесстрашия попал туда снова. Другой материал, распространенный самиздатом, в ответ на выступления публично отрекшихся священников, принадлежал перу отца Сергия Желудкова( [85]). Он жил в Пскове, где гражданские власти запретили ему служить. Как и Левитин, он в юности начинал у обновленцев, но не потому, что был готов подписаться под их политической программой, а в силу того, что надеялся на глубокую реформу Церкви. Его заботил диалог с неверующими и «анонимными христианами». Лишь в последующие десятилетия станет он известным.

Парадоксально, но в это самое время, когда общество демонстрировало свое полное равнодушие к тому, что касалось ситуации в Церкви и травли, которой она подвергалась, люди все больше и больше стали задумываться о религии. Некоторые стали верующими, а кое–кто даже крестился. Число их было, конечно, весьма незначительно, но их обращение означало тотальный разрыв с общей атмосферой, с представлениями их окружения, их воспитанием. Они поступили в школу, когда царил атеизм, и всем как дома, так и вне дома, казалось, что верить в Бога так же смешно и абсурдно, как думать, что Земля плоская и покоится на четырех китах, плавающих в молочном море.

«Я хорошо помню весну и лето 1961 года в Москве, — рассказывала Светлана Аллилуева (она сама обратилась в эту эпоху). Мне было тридцать пять лет… Меня терзало внутреннее беспокойство и, казалось, ничто не могло его заглушить. Я не ощущала интереса ни к церковной службе, ни к религиозным книгам, ни к иконам — они мне ничего не говорили. Но я знала тогда уже нескольких человек моего возраста, которые были религиозны. Я думала о них с удивлением и уважением».

Однажды она вступила в дискуссию о самоубийстве с А. Синявским ( [86]), специалистом по русской литературе. Он тайно писал свои произведения и затем опубликовал их заграницей под псевдонимом. Позже он будет отправлен в лагерь после нашумевшего процесса 1966 года. А. Синявский объяснил ей, что кончая жизнь самоубийством, человек думает, что себя уничтожил, но он убивает только тело, потому что душа принадлежит Богу — единственному хозяину жизни. Самоубийца не в силах освободить себя, наоборот, он совершает тяжкий грех. Этот разговор стал для нее откровением, потому что ее собеседник сформулировал новую для нее идею, едва ею понятую. Не убий! Таков основной закон поведения человека на Земле. Жизнь вечна и необъятна. Посягать на нее — большое преступление. Молодая женщина принялась читать псалмы. Она перечитала Толстого и Достоевского совершенно по–новому. Весной 1962 года она решила креститься. И это родная дочь Сталина! Синявский познакомил ее с отцом Николаем Голубцовым, священником, у которого не так давно крестился он сам (напомню, тот был духовным отцом Александра Меня). Первая встреча с о. Николаем была для Светланы очень трудной. Она не знала как себя держать, так как никогда не говорила со священником, и, еще — ее поразила его простота и то, сколько внимания и времени уделял он каждому прихожанину, оставшемуся поговорить с ним после службы ( [87]).

Когда началось наступление на религию, Александр Мень заканчивал свою учебу в Иркутске. Он знал — таково было правило, — что в течение трех лет после института будет должен работать по специальности, а затем поступит в Загорскую семинарию, как было условлено заранее. Между тем в момент, когда начиналась последняя экзаменационная сессия, его неожиданно исключили из института под предлогом непосещения лекций. На самом деле в ректорате института стадо известно о его связях с епархией. Пришлось уехать, не получив диплома. В этом он увидел знак провидения и понял, что на этот раз настал час осуществить свое призвание. Возвратившись в Москву, он был поддержан отцом Николаем Голубцовым и получил его благословение. Анатолий Ведерников, принимавший участие в реорганизации семинарии после войны, стал теперь секретарем редакции «Журнала Московской Патриархии», он очень помог Александру, представив его викарному епископу ( [88]). Тот тотчас же оценил его способности и, невзирая на то, что Александр не окончил семинарии, посвятил его в сан диакона 1 июля 1958 года, на Троицу, в церкви, где служил отец Николай Голубцов, и отправил на приход в окрестностях Москвы, возле станции Одинцово ( [89]). Там он прослужил два года. Материальные условия были трудными, а зарплата нищенской. С женой и годовалой дочкой его поселили в обветшалый дом, стены от пола до окна изнутри покрывались густым слоем льда, который таял только когда кончалась зима. Верующих было мало.

Для настоятеля, бывшего бухгалтера, литургия заключалась прежде всего в самом скрупулезном исполнении Устава — случалось что он в самой середине службы в гневе выбегал из алтаря и кричал на певчих, если они что–нибудь пропускали. Служба прерывалась, запуганные певчие начинали судорожно рыться в партитурах. Однако именно в этой церкви молодой отец Александр начал серию бесед о жизни Христа. В эти годы он заочно учился в Ленинградской семинарии. 1–го сентября 1960 года он был рукоположен в священники другим викарным епископом Москвы, человеком, известным своей молитвенной жизнью и высокой духовностью ( [90]). Хиротония состоялась в Донском монастыре, где некогда была резиденция Патриарха Тихона, а теперь покоятся его мощи. Александр был назначен вторым священником в Алабино ( [91]), в 50–ти километрах от Москвы, год спустя он заменил настоятеля храма. На фоне хрущевских гонений его маленький приход был своего рода убежищем, реформа 1961 года затронула его мало. В других местах орган управления чаще всего контролировался местной парторганизацией, здесь староста была полностью предана ему. С его умением налаживать отношения с людьми, Александру удалось найти общий язык с городскими властями, приход и поссовет жили в мире. Храм был в весьма скверном состоянии, иконостас и настенная живопись очень плохи. Отец Александр разработал целую программу по реставрации и ремонту. Были написаны новые иконы. Он попросил одного художника заново расписать стены, следуя манере мастеров XIX века: древняя живопись была просто непонятна прихожанам, они ее просто не воспринимали, предпочитая слащавый и назидательный реализм. Но невозможно было изменить все сразу. Привычки людей нужно было менять постепенно. Из храма в притвор был перемещен свечной ящик, чтобы во время службы прихожанам не мешал звон монет. Вокруг церкви был участок земли с домиком, где оборудовали комнату для приема посетителей и жилище священнику, оно и приютило семью отца Александра, у которого недавно родился сын. В свободное время отец устраивался в церковном саду, где писал свои книги. Благодаря Анатолию Ведерникову он опубликовал около двадцати статей в «Журнале Московской Патриархии». Поэтому в журнале «Наука и религия» появилась разгромная статья ( [92]). Вскоре вторым священником сюда был назначен молодой человек, ставший настоящим другом для отца Александра ( [93]). Каждую субботу отец Александр объяснял Символ Веры, смысл главных молитв и литургии. Несколько молодых людей, недавно обратившихся, стали его друзьями на долгие годы. Так начала создаваться маленькая община активных христиан. Шутя, они назвали это место «аббатством». После войны священникам разрешили совершать богослужения вне храма, прежде всего панихиды и отпевания усопших, на кладбищах. Но во время антирелигиозной кампании, развязанной в 1958 году, это было запрещено: в каждом отдельном случае священник был отныне обязан получать предварительное разрешение районных властей, а последние давали разрешения крайне неохотно. Однако отец Александр, продолжал служить панихиды в домах, на кладбищах и всякий раз произносил при этом проповедь. Он умел пользоваться обстоятельствами: кто–то умер у районного должностного лица и, ввиду исключительного случая, отцу Александру дали разрешение. Опираясь на этот факт, он в следующий раз попросил о возобновлении разрешения и так еще двести пятьдесят раз! Приход сохранил машину — это тоже отличало его от других приходов, у которых они если и были, теперь были отобраны, — отец Александр пользовался этим широко, посещая своих прихожан в радиусе тридцати километров.