«Что же подумать о Наполеоновом сне, длящемся от Вандемьера до Ватерлоо?» – спрашивает Леон Блуа. «Он проснулся только пред лицом Божьим». – «Величайшие несчастья и даже падение не могли его разбудить до конца. На Св. Елене он продолжает свой сон». [433] И умирает во сне или просыпается в смерть.

«Он спросил меня, какой род смерти я считаю самым легким, и заметил, что, кажется, смерть от замерзанья лучшая из всех, потому что, замерзая, умираешь во сне, si muore dormendo»,– вспоминает доктор О'Меара свою беседу с Наполеоном на Св. Елене. [434] Так во сне умер и он, замерзая от леденящего дыхания Рока.

И море и буря качали наш челн; Я, сонный, был предан всей прихоти волн; И две беспредельно были во мне,— И мной своевольно играли оне. Кругом, как кимвалы, звучали скалы, И ветры свистели и пели валы. Я в хаосе звуков летал оглушен; Над хаосом звуков носился мой сон.

Сон на море – на «водах многих». – «Воды, которые ты видел, суть люди и народы, и племена, и языки»,– говорит Ангел Апокалипсиса. Многие воды Запада – Атлантика, где погибла «Атлантида», зашло солнце первого человечества и солнце последнего «человека из Атлантиды» – Наполеона.

Над хаосом звуков носился мой сон, Болезненно-яркий, волшебно-немой, Он веял легко над гремящею тьмой. В лучах огневицы развил он свой мир, Земля зеленела, светился эфир...

Светом более ярким, чем наш, светится эфир; земля зеленеет зеленью более свежею – юностью первого мира, допотопного.

Сады, лабиринты, чертоги, столпы... Древних атлантов титаническое зодчество. И чудился шорох несметной толпы... Я много узнал мне неведомых лиц... Лица иного человечества. Зрел тварей волшебных, таинственных птиц... Иного творенья тварь. По высям творенья я гордо шагал, И мир подо мною недвижно сиял... Сквозь грезы, как дикий волшебника вой, Лишь слышался грохот пучины морской...

Существо Атлантиды – магия, и существо Наполеона тоже: он сам вызывает видения сна своего. Это сон всего человечества – начало и конец всемирной истории: Атлантида – Апокалипсис. Вот почему, как великий маг, волшебник, создает он свой сон.

И в тихую область видений и снов Врывалася пена ревущих валов.[435]

Войны, победы, величье, паденье, легкими клочьями пены, врываются в сон.

Сон его – пророческий. «У него был род магнетического предвидения своих будущих судеб, une sorte de prévision magnétique de ses futures destinées». [436] «У меня было внутреннее чувство того, что меня ожидает». [437] Люди слепы на будущее,– он зряч: знает – помнит его, как прошлое. «Зрение есть среднепропорциональное между осязанием и предчувствием»,– определяет он эти смутные предчувствия, со свойственной уму его математической точностью. – Рука говорит глазу: как ты можешь видеть за две версты, когда я не могу нащупать за два шага? Глаз говорит предчувствию: как ты можешь видеть в будущем, когда я не могу видеть за две версты?» [438]

В самую счастливую минуту жизни, в 1800 году, после Маренго, он говорит: «Со мной ничего не случалось, чего бы я не предвидел, и я один не удивлялся тому, что я сделал. Я угадываю все и в будущем и достигну моей цели». [439] Если цель его – мировое владычество, то он ее не достиг. Путь ясен – цель темна; знает, что и как сделает, но не знает зачем. «Я чувствую, как что-то толкает меня к цели, которой я и сам не знаю. Je me sens poussé vers un but que je ne connais pas». [440] Как не поверить в своего рода предназначенье, видя, что часто самые благоприятные последствия происходят для него из событий, которые сначала как будто мешают ему и удаляют от цели. Не похож ли он на человека, которого неодолимая сила ведет, как слепого, за руку?» [441] Слепой – ясновидящий:

Свершитель роковой безвестного веленья.

Перед Ватерлоо, ранним утром, на берегу реки Замбр, Наполеон, в сопровождении одного только дежурного генерал-адъютанта, подошел к бивуачному костру, на котором варился картофель в котле; «велел себе подать его и начал задумчиво есть. Кончил, произнес, не без видимой грусти, несколько отрывистых слов: «Это недурно... с этим можно прожить везде и всегда... может быть, уже близок час... Фемистокл...» «Генерал-адъютант, от которого я это слышал,– вспоминает Лас Каз,– говорил мне, что, если бы император победил под Ватерлоо, эти слова исчезли бы из памяти его, как столько других, не оставив в ней никакого следа; но, после катастрофы и, особенно, после того, как прочел слово „Фемистокл“ в знаменитом письме Наполеона к английскому принцу-регенту, он был поражен воспоминанием о Замбровском бивуаке, и выражение лица, поза, голос императора долго мучили его и все не могли изгладиться из памяти». [442]