Ужель и ты – один из тех безумцев, Кто осужденным Богом сострадает? Здесь жалость в том живет, кто не жалеет[14] —

эти хитрые доводы разума не заглушают простого голоса сердца, и все-таки первое естественное чувство, при виде мук, – жалеть.

Здесь вздохи, плачи, громкие стенанья Звучали в воздухе беззвездном так, Что, внемля им, и я заплакал[15], Вид стольких мук так помутил мне очи, Что одного хотел я – плакать, плакать[16].

Вся душа его исходит в этих слезах, истаивает от жалости, как воск – от огня.

Самая невыносимая из всех человеческих мук – бессильная жалость: видеть, как близкий человек, или даже далекий, но невинный, страдает, хотеть ему помочь и знать, что помочь нельзя ничем. Если эта мука слишком долго длится, то жалеющий как бы сходит с ума от жалости и не знает, что ему делать, – себя убить или того, кого он жалеет. Кажется, нечто подобное происходило и с Данте, в Аду. Надо удивляться не тому, что он иногда почти сходит с ума от всего, что там видит, а тому, что не совсем и не навсегда лишается рассудка.

В последней, десятой, «Злой Яме», Malebolge, где мучаются фальшивомонетчики, такой был смрад от тел гниющих, как если бы все больные гнилой горячкой «из больниц Мареммы, Вальдикьяны и Сардиньи свалены были в одну общую яму»[17]. Кажется иногда, что сам Данте, надышавшись этого смрада, заражается гнилою горячкою Ада и, в беспамятстве бреда, уже не знает, что говорит и что делает.

«Кто ты?» – спрашивает он, нечаянно ударив ногой по лицу одного из замерзших в Ледяном Озере. Но тот не хочет назвать себя и только ругается кощунственно, проклиная Бога или диавола, мучителя.

Тогда, схватив его за чуб, я крикнул: «Себя назвать ты должен, должен будешь, Иль не останется на голове твоей Ни волоска!» – «Так пусть же облысею, — Он мне в ответ, – себя не назову, И моего лица ты не увидишь!» Уж на руку себе я намотал Все волосы его и больше, чем одну, Я вырвал прядь, а он, скосив глаза И пряча от меня лицо, залаял[18].

Кто в эту минуту страшнее, безумнее, – мучимый грешник или мучающий праведник?

В пятом круге, при переправе через Стикс, утопающая тень грешника высовывает голову и руки из липкой и зловонной грязи, чтобы ухватиться за край ладьи.

«Кто ты, сюда до времени сошедший?» Так он спросил, и я ему в ответ: «Сюда пришел, но здесь я не останусь. А кто ты сам, покрытый гнусной грязью?» И он: «Я тот, кто плачет, видишь!»

Этих двух слов: «кто плачет», казалось бы, достаточно, чтобы напомнить Данте о вечном человеческом братстве в вечных муках двойного ада, земного и подземного. Но страх лютой жалости в нем так силен, что он спасается, бежит от него в безумие, в беспамятство, и, как это часто бывает с людьми, слишком страдающими от жалости, ожесточает сердце свое, чтобы не жалеть – не страдать.

...«Я тот, кто плачет, видишь!» «Так с плачем же своим и оставайся! — Воскликнул я. – Под всей твоею грязью Я узнаю тебя!» Тогда он руки К ладье простер, но оттолкнул его Учитель и сказал: «Прочь, пес нечистый!» Потом меня он обнял и, в уста Поцеловав, воскликнул: «О гордая душа! Благословенна Носившая тебя во чреве!»

Худшего места и времени, кажется, нельзя было выбрать для такого благословения: