Тогда, схватив его за чуб, я крикнул: «Себя назвать ты должен, должен будешь, Иль не останется на голове твоей Ни волоска!» – «Так пусть же облысею, — Он мне в ответ, – себя не назову, И моего лица ты не увидишь!» Уж на руку себе я намотал Все волосы его и больше, чем одну, Я вырвал прядь, а он, скосив глаза И пряча от меня лицо, залаял[18].

Кто в эту минуту страшнее, безумнее, – мучимый грешник или мучающий праведник?

В пятом круге, при переправе через Стикс, утопающая тень грешника высовывает голову и руки из липкой и зловонной грязи, чтобы ухватиться за край ладьи.

«Кто ты, сюда до времени сошедший?» Так он спросил, и я ему в ответ: «Сюда пришел, но здесь я не останусь. А кто ты сам, покрытый гнусной грязью?» И он: «Я тот, кто плачет, видишь!»

Этих двух слов: «кто плачет», казалось бы, достаточно, чтобы напомнить Данте о вечном человеческом братстве в вечных муках двойного ада, земного и подземного. Но страх лютой жалости в нем так силен, что он спасается, бежит от него в безумие, в беспамятство, и, как это часто бывает с людьми, слишком страдающими от жалости, ожесточает сердце свое, чтобы не жалеть – не страдать.

...«Я тот, кто плачет, видишь!» «Так с плачем же своим и оставайся! — Воскликнул я. – Под всей твоею грязью Я узнаю тебя!» Тогда он руки К ладье простер, но оттолкнул его Учитель и сказал: «Прочь, пес нечистый!» Потом меня он обнял и, в уста Поцеловав, воскликнул: «О гордая душа! Благословенна Носившая тебя во чреве!»

Худшего места и времени, кажется, нельзя было выбрать для такого благословения:

И я в ответ: «Хотелось бы, учитель, Увидеть мне, как он в грязи утонет прежде, Чем из нее мы выйдем!» – «Не успеешь Ты берега достигнуть, – он сказал, — Как утолишь свое желание»... И тотчас Увидел я, как тех нечистых псов Вся мерзостная свора устремилась Так яростно, чтоб растерзать его, Что все еще за то благодарю я Бога[19].

Кто, в эту минуту, в большем позоре, – тот, «в липкой грязи», или этот, во славе, венчанный Виргилием? Мог ли бы Данте, один из благороднейших в мире людей, говорить и делать нечто подобное, если б не сошел с ума?

Мука грешников, погруженных с головой в вечные льды, которым плакать мешают все новые, непролитые, на глазах их леденеющие слезы, больше всего похожа на муку самого Данте: вот, может быть, почему, глядя на них, он больше всего сходит с ума.

«Снимите с глаз моих покров жестокий!» – молит один из них, и Данте обещает ему это сделать, под страшною клятвою:

...«Скажи мне, кто ты, И если глаз твоих я не открою, То пусть и я сойду на дно тех льдов кромешных!» И он в ответ: «Я – инок Альбериго... О, протяни же руку поскорей, Не медли же, открой, открой мне очи!» Но я их не открыл, и эта низость Зачтется мне, я знаю, в благородство[20].

Кто кого побеждает здесь «благородством» или «низостью», – обманутый грешник или обманувший праведник? Самое страшное тут, может быть, то, что самому Данте это как будто не страшно. Даже в таком припадке безумия наблюдает он за собой, как за посторонним; все видит, все сознает, – ничего от себя и от других не скрывает, – ни даже этой хитрости сумасшедшего:

Коль хочешь, друг, чтоб я тебе помог, Скажи мне, кто ты...