И я в ответ: «Хотелось бы, учитель, Увидеть мне, как он в грязи утонет прежде, Чем из нее мы выйдем!» – «Не успеешь Ты берега достигнуть, – он сказал, — Как утолишь свое желание»... И тотчас Увидел я, как тех нечистых псов Вся мерзостная свора устремилась Так яростно, чтоб растерзать его, Что все еще за то благодарю я Бога[19].

Кто, в эту минуту, в большем позоре, – тот, «в липкой грязи», или этот, во славе, венчанный Виргилием? Мог ли бы Данте, один из благороднейших в мире людей, говорить и делать нечто подобное, если б не сошел с ума?

Мука грешников, погруженных с головой в вечные льды, которым плакать мешают все новые, непролитые, на глазах их леденеющие слезы, больше всего похожа на муку самого Данте: вот, может быть, почему, глядя на них, он больше всего сходит с ума.

«Снимите с глаз моих покров жестокий!» – молит один из них, и Данте обещает ему это сделать, под страшною клятвою:

...«Скажи мне, кто ты, И если глаз твоих я не открою, То пусть и я сойду на дно тех льдов кромешных!» И он в ответ: «Я – инок Альбериго... О, протяни же руку поскорей, Не медли же, открой, открой мне очи!» Но я их не открыл, и эта низость Зачтется мне, я знаю, в благородство[20].

Кто кого побеждает здесь «благородством» или «низостью», – обманутый грешник или обманувший праведник? Самое страшное тут, может быть, то, что самому Данте это как будто не страшно. Даже в таком припадке безумия наблюдает он за собой, как за посторонним; все видит, все сознает, – ничего от себя и от других не скрывает, – ни даже этой хитрости сумасшедшего:

Коль хочешь, друг, чтоб я тебе помог, Скажи мне, кто ты...

Но как же не узнает он, чьи глаза глянули на него сквозь наплаканную ледяную глыбу слез, чей голос молит его: «открой мне очи!», как в нем не узнает он себя самого? Или узнает и, еще больше обезумев от страха, еще лютее ожесточает сердце свое против лютой жалости? Но как бы ни ожесточал его, – не ожесточить до конца. Эти мгновенные припадки безумия проходят так же внезапно, как наступают, и снова вся душа его истаивает от жалости, как воск – от огня.

Если трудно не жалеть и низкие души в муках ада, то насколько труднее – высокие.

Томит меня великое желанье Узнать судьбу тех доблестных мужей, Что отдали добру всю душу... На небе ли блаженствуют они, Иль мучатся в аду?[21] —

спрашивает Данте одну из этих душ и не может или не хочет поверить, что мучаются в Аду и они, эти подвижники добра. Только что видит их издали, как уже чувствует, что они ему – «родные».

Коль от огня была бы мне защита, Я бросился б к родным теням в огонь, И думаю, позволил бы учитель Мне это сделать...

Если бы позволил, то, значит, и он не так уверен, как это кажется, – что «осужденных Богом жалеть могут только безумцы».

И я сказал: «О, верьте, участь ваша Внушает жалость мне, а не презренье, И не умрет та жалость никогда... Мы – из одной земли, и ваши имена И ваши подвиги всегда я вспоминаю, Как только слышу я о вас»[22].