Но как же не узнает он, чьи глаза глянули на него сквозь наплаканную ледяную глыбу слез, чей голос молит его: «открой мне очи!», как в нем не узнает он себя самого? Или узнает и, еще больше обезумев от страха, еще лютее ожесточает сердце свое против лютой жалости? Но как бы ни ожесточал его, – не ожесточить до конца. Эти мгновенные припадки безумия проходят так же внезапно, как наступают, и снова вся душа его истаивает от жалости, как воск – от огня.

Если трудно не жалеть и низкие души в муках ада, то насколько труднее – высокие.

Томит меня великое желанье Узнать судьбу тех доблестных мужей, Что отдали добру всю душу... На небе ли блаженствуют они, Иль мучатся в аду?[21] —

спрашивает Данте одну из этих душ и не может или не хочет поверить, что мучаются в Аду и они, эти подвижники добра. Только что видит их издали, как уже чувствует, что они ему – «родные».

Коль от огня была бы мне защита, Я бросился б к родным теням в огонь, И думаю, позволил бы учитель Мне это сделать...

Если бы позволил, то, значит, и он не так уверен, как это кажется, – что «осужденных Богом жалеть могут только безумцы».

И я сказал: «О, верьте, участь ваша Внушает жалость мне, а не презренье, И не умрет та жалость никогда... Мы – из одной земли, и ваши имена И ваши подвиги всегда я вспоминаю, Как только слышу я о вас»[22].

С легким сердцем проклясть их и отречься от них он не может, потому что все они слишком похожи на него: так же любят и страдают, как он; так же горды и мятежны; так же, делая, может быть, зло, хотели добра; так же гонимы и презрены людьми.

«Мы – из одной земли»: вот почему великий грешник Данте не может, не хочет, не должен быть святым; он должен поднять за собой к небу всю тяжесть грешной земли. Может быть, он и сам не знает, что больше любит, – небо или землю; что для него действительнее, роднее, святее, – тот мир или этот. Если бы он покинул землю, как покидают ее почти все святые, то с какою легкостью вознесся бы на небо! Но вот, не хочет, не может, не должен покинуть; вместе со всею грешной землей погибнет или спасется. Здесь-то и начинается для Данте, человека и всего человечества, путь к новой святости уже не во Втором Царстве Сына, а в Третьем Царстве Духа.

В огненной столице Ада, в раскаленных каменных, зияющих гробах, мучаются «ересиархи» и вольнодумцы-безбожники.

...Вдруг услыхал я голос: «О, ты, земли Тосканской обитатель, По огненному городу идущий, Живой, – прошу тебя, остановись! Мне звук твоих речей напоминает О той моей отчизне благородной, Которой, может быть, я в тягость был»...

Это голос великого гражданина Флоренции, Фаринаты дэльи Уберти, спасшего отечество.

Он поднялся из огненного гроба, С лицом таким надменным и спокойным, Как будто ад великое презренье Ему внушал[23].

Кажется, этого жалеть не надо: он так могуч и непреклонен, так подобен великому духовному праотцу своему, титану Прометею. Нет, жалок и он. «Я, может быть, отчизне в тягость был», – это смиренное слово в гордых устах – не упрек и не жалоба; но такая бесконечно тихая грусть слышится в нем, что видно, как и этот могучий бессилен и беззащитен в любви. Память о беспощадно изгнавшей его, неблагодарной отчизне жжет ему душу больнее, чем тело жжет огонь.