эту главную причину всех мук своих он уже давно, еще в «Новой жизни», предчувствовал: «так я боролся с самим собою»[14]; «эта борьба оставалась никому не известной, кроме того несчастного, который мучился в ней[15].

Муку раздвоения Данте чувствует – это ясно для нас, но что он думает о ней, – трудно сказать, потому что он мучается и наяву почти всегда, «как бы во сне», come sognando – бессознательно, а в те редкие минуты, когда муку сознает, – путается, блуждает в темных мыслях или получувствах, полумыслях, как в том «темном лесу», где заблудился перед сошествием в ад. Но кажется, ход этих мыслей, насколько их можно понять, – таков: «две души», борющиеся в человеке и в человечестве, никогда примириться не могут; чтобы кончить между ними борьбу, надо их разделить окончательно; надо понять, что раздвоение души человеческой – не зло, а добро, установленный Богом закон. Это он и делает, или только хочет сделать, потому что это слишком противоестественно, чтобы можно было сделать это не в отвлеченной мысли, а в жизненном опыте.

«Бог поставил человеку две цели: счастье в жизни земной... знаменуемое раем земным, и вечное блаженство... в созерцании лица Божия... знаменуемое раем небесным. К этим двум целям должно идти двумя различными путями: к первой – через философию, ко второй – через духовное знание»[16]. Главное здесь то, что эти два пути различны, diversa: хотя и рядом идут, но никогда не сходятся, как две параллельные линии. Надвое должно человеку разделиться, разорваться, чтобы идти по двум разным путям вместе или то по одному, то по другому: жить в мире, как будто нет Бога, и в Боге, как будто нет мира. Этого последнего страшного вывода Данте не делает, но кажется иногда, смутно чувствует его неизбежность, – оттого и мучается так.

Двум господам никто служить не может, ибо или одного будет любить, а другого ненавидеть; или одному станет усердствовать, а другому нерадеть (Мт. 6, 24).

Это он забыл, а если помнит, то, может быть, утешает себя тем, что служит не двум господам, а одному на двух разных путях, ведущих к двум разным целям. В «Пире» идет он только по одному из этих двух путей, – знанию, к одной из этих двух целей, – «раю земному», невольно или нарочно закрывая глаза на другой путь – веры – к другой цели – «раю небесному»; видит ясно «последнее совершенство души человеческой» только в мысли, рождающей знание, а на чувство, рождающее веру, закрывает глаза.

«Жить, значит, для животных, чувствовать, а для человека, мыслить». Жить, не пользуясь разумом (как «высшим благом»), для человека, «все равно, что быть мертвым»[17]. Но если так, то не мертвы ли все, живущие «безумием креста», по слову Павла? Данте не спрашивает себя об этом здесь, в «Пире», на линии Знания; спросит только на другой, параллельной линии – Веры, – в «Божественной комедии».

Все, кроме знания, – «скотская пища, трава и желуди». – «О, блаженны те немногие, кто возлежит за этою трапезою, где вкушается ангельский хлеб»[18]. Что же значит: «мудрость мудрецов погублю и разум разумных отвергну» (1 Кор. 1, 19), – знание – знающих? Данте не спрашивает себя и об этом; но что подумал бы он, или почувствовал, если бы кто-нибудь напомнил ему, бывшему ученику св. Франциска Ассизского, носившему пояс-веревку Нищих Братьев, что в том самом городе Болонье, где, вероятно, он пишет или готовит «Пир», – в 1307 году, сто лет назад, св. Франциск проклял ученого брата, основавшего там богословскую школу, за то, что этим, будто бы, «разрушалось все Братство Нищих»?[19] Что почувствовал бы Данте, если бы кто-нибудь напомнил ему эти страшные или только непонятные для нас слова в Уставе Братства (1223 г.): «Кто из братьев не знает грамоты, тот не должен ей учиться», – «Кто не умеет читать... тем самим учиться и других учить мы запрещаем»[20]. Нужно было св. Франциску от всего обнажиться духом, так же, как телом, – мнимое знание «надутых гордыней», схоластиков убить, чтобы истинное знание родить: «Я знаю только одно – нищего Христа и распятого; мне больше ничего не нужно»[21].

Нет никакого сомнения, что Франциск отшатнулся бы с отвращением и ужасом от «ангельского хлеба» Дантова «Пира» и предпочел бы ему «скотскую пищу – траву и желуди». Кто же прав, Данте или Франциск? или оба не правы? Это все еще не решенный и даже не услышанный в Церкви вопрос. Может быть, и Данте его не решил, но первый, или один из первых, услышал.

К Данте, в «Пире», ближе св. Франциска «почти божественный дух» Аристотеля, ingegno quasi divino». – «Жизни нашей учитель есть Аристотель»[22]. Если так, кто же Христос? «Я есмь путь и истина и жизнь», – кажется иногда, что это мог бы сказать в «Пире» Аристотель, а не Христос. Мнение Аристотеля для Данте – «как бы вселенское, католическое учение Церкви, „quasi cattolica opinione“[23]. Если оно не выше Евангелия, то рядом с ним[24]. К „Аду“ и здесь ближе „Пир“, чем это кажется на первый взгляд. Внутреннее зодчество „Ада“ – усиление казней по нисходящим кругам – соответствует не Нагорной проповеди, а „Этике“ Аристотеля. Очень знаменательна в устах Виргилия ссылка на Аристотелеву – Дантову „Этику“:

Или не помнишь ты тех мудрых слов, Какими Этика твоя определяет Три состояния души, враждебных Богу?[25]

Не только, впрочем, у грешного Данте, но и у святого Фомы Аквинского, великого столпа католической Церкви, – тот же уклон мысли – от Христа к Аристотелю[26]. Здесь, может быть, отшатнулся бы св. Франциск Ассизский и от св. Фомы, с таким же ужасом, как от грешного Данте.

* * *

Сторожу земного рая в Чистилище, самоубийце Катону, говорит Виргилий о Данте:

Свободы ищет он, – сколь драгоценной, — Ты, жизнь отдавший за свободу, знаешь[27].