«О, какие это были муки моего рождающего сердца, какие вопли. Боже мой!.. Этого никто не знает, кроме Тебя», – мог бы сказать и Данте, как св. Августин. – «Я искал Тебя, Господи, как только мог; я хотел понять веру мою... и очень устал»... – «Боже мой, единственная надежда моя, услышь меня, не дай мне изнемочь в поисках моих, от усталости и отчаяния... дай силу искать Тебя до конца. Ты один видишь силу и немощь мою; исцели немощь, укрепи силу. Ты один видишь знание мое и неведение... Я стучусь, – отвори! Дай мне знать Тебя и любить!»[45]

Если так молился Данте вместе с Августином, то, может быть, и его молитва исполнилась. Тем же чудом небесно-земной любви спасся он и здесь, в земном аду, как там, в подземном.

Волю Средних веков, к «вере, ищущей разума», fides quaerens intellectum, превращает он в волю грядущих веков к «разуму, ищущему веры», intellectus quaerens fidem[46]. Этим-то он и близок нам и нужен сейчас, как никто из людей нашего времени, только верующих или только знающих.

Данте – грешник и, может быть, даже великий, потому что и в этом – во грехе – он так же велик, как во всем. Но в черноте старой греховности его вспыхивают вдруг ослепительно-молнийно-белые точки новой, в христианстве еще небывалой, уже за-христианской, Третье-Заветной святости. Если бывший Данте – весь еще в черноте греха, включающего в себя и грешную «похоть знания», libido sciendi, то в этих белых точках святости, включающей в себя и святую волю к знанию, – весь Данте будущий.

В центре земли, на самом дне ада, сковано вечными льдами исполинское тело Люцифера. Данте с Виргилием ползут, точно блохи, по волосам этого тела, как по ступеням ужасающей лестницы к центру земли, «куда влекутся все тяжести». И здесь Виргилий делает сам и принуждает спутника сделать нечто, для него непонятное:

...Перевернувшись С мучительным усильем, обратил Он голову туда, где были ноги.

И снова лезут они все по той же косматой лестнице – волосам Люциферова тела, теперь уже не вверх, а вниз; но Данте, все еще не понимая, думает, что продолжает спускаться, возвращаясь в ад, пока, наконец, Виргилий не объясняет ему: «Когда перевернулся я, ты перешел за центр земли и в гемисфере нижней находишься теперь»[47].

Что в эту минуту чувствует Данте, – только ли ужас неимовернейшего из всех путей? Нет, может быть, и нечто подобное тому, что чувствовал Колумб, устремляя корабли свои сквозь бури океана и «тысячи смертей», все на Запад, на Запад, в неизвестный мир; что чувствовал и предтеча Колумба, древний подвижник знания, новых земель открыватель, Улисс, готовясь устремить свой последний корабль в тот же неизвестный мир.

...И спутникам моим сказал я: «Братья, Прошедшие сквозь тысячи смертей, Чтоб Запада далекого достигнуть, — Не откажите посвятить пути, Никем не хоженному, против солнца, В необитаемый и неизвестный мир, — Остаток дней, теперь уже недолгих. О, вспомните призванье человека Высокое: не в слепоте и страхе, Как зверю, жить, но возвышать свой дух Божественною радостью познанья!»[48]

Радость эту, может быть, чувствует и Данте, когда, выйдя из подземных недр, первый из людей верхней гемисферы, видит на неизвестном небе нижней – сверкающее в красоте несказанной, четверозвездие Южного Креста[49].

Когда из мертвенного воздуха я вышел, Печалившего сердце мне и очи, То усладил их разлитой по небу... Прозрачному до высшей сферы звезд... Сладчайший цвет восточного сапфира. И в нем четыре я звезды увидел, Невиданные от начала мира. Как радуется им не наше небо! О, вдовствующий Север наш, пустынный, Лишенный тех божественных огней![50]

Этим-то невиданным Крестом и будет крещено у Данте, как та разлитая не на нашем небе, синева «восточного сапфира» – новорожденное Святое Знание грядущих веков; тем же Крестом скрещены, соединены, в неземной геометрии, две параллельные линии – знающая Вера и верующее Знание.

После Александрийских астрономов, Данте первый, до Колумба, угадывает шаровидность земли и существование великого неизвестного материка – бывшей Атлантиды, будущей Америки[51]. За три века до Галилея, за четыре до Ньютона, предчувствует он закон мирового тяготения[52]. Та же новая воля к опытному знанию – в «Божественной комедии», как в «Атлантическом кодексе» Леонардо да Винчи.

В Огненном Небе, Эмпирее, неземное «восхищение», raptus, не мешает Данте, математику, определять с точностью, как относится к западному горизонту и меридиану Иерусалима та астрономическая точка, где он находится[53].