Что в эту минуту чувствует Данте, – только ли ужас неимовернейшего из всех путей? Нет, может быть, и нечто подобное тому, что чувствовал Колумб, устремляя корабли свои сквозь бури океана и «тысячи смертей», все на Запад, на Запад, в неизвестный мир; что чувствовал и предтеча Колумба, древний подвижник знания, новых земель открыватель, Улисс, готовясь устремить свой последний корабль в тот же неизвестный мир.

...И спутникам моим сказал я: «Братья, Прошедшие сквозь тысячи смертей, Чтоб Запада далекого достигнуть, — Не откажите посвятить пути, Никем не хоженному, против солнца, В необитаемый и неизвестный мир, — Остаток дней, теперь уже недолгих. О, вспомните призванье человека Высокое: не в слепоте и страхе, Как зверю, жить, но возвышать свой дух Божественною радостью познанья!»[48]

Радость эту, может быть, чувствует и Данте, когда, выйдя из подземных недр, первый из людей верхней гемисферы, видит на неизвестном небе нижней – сверкающее в красоте несказанной, четверозвездие Южного Креста[49].

Когда из мертвенного воздуха я вышел, Печалившего сердце мне и очи, То усладил их разлитой по небу... Прозрачному до высшей сферы звезд... Сладчайший цвет восточного сапфира. И в нем четыре я звезды увидел, Невиданные от начала мира. Как радуется им не наше небо! О, вдовствующий Север наш, пустынный, Лишенный тех божественных огней![50]

Этим-то невиданным Крестом и будет крещено у Данте, как та разлитая не на нашем небе, синева «восточного сапфира» – новорожденное Святое Знание грядущих веков; тем же Крестом скрещены, соединены, в неземной геометрии, две параллельные линии – знающая Вера и верующее Знание.

После Александрийских астрономов, Данте первый, до Колумба, угадывает шаровидность земли и существование великого неизвестного материка – бывшей Атлантиды, будущей Америки[51]. За три века до Галилея, за четыре до Ньютона, предчувствует он закон мирового тяготения[52]. Та же новая воля к опытному знанию – в «Божественной комедии», как в «Атлантическом кодексе» Леонардо да Винчи.

В Огненном Небе, Эмпирее, неземное «восхищение», raptus, не мешает Данте, математику, определять с точностью, как относится к западному горизонту и меридиану Иерусалима та астрономическая точка, где он находится[53].

Вот как изображает он закат, на высоте Чистилищной Горы: «Солнце стояло на небе, как стоит оно, в тот час, когда первые лучи его искрятся там, где кровь свою пролил Создавший солнце, и когда, под высоким созвездием Весов, падает Эбр, а воды Ганга сверкают, в полуденный час»[54]. Это значит: был час, когда на высоте Чистилищной Горы – закат, в Иерусалиме – восход, в Индии – полдень, а в Испании полночь. В этой широте астрономического взгляда на мир – та же упоительная радость полета у Данте, какую чувствовал, должно быть, и Винчи, изобретая человеческие крылья, и нынешние летчики чувствуют, когда горят над ними, без лучей, в ледяной черноте стратосферы, чудные и страшные дневные звезды.

По тем волнам, куда я путь мой правлю, Никто еще не плавал никогда[55], —

скажет Данте, может быть, с большим правом, чем мог бы сказать Колумб, потому что новый материк духовный, открытый Данте, больше, чем материк вещественный, открытый Колумбом.

Того, о чем теперь сказать я должен, Не говорил ничей язык, и не писало Ничье перо, и никому о том Не грезилось[56].

«Я хочу показать людям никогда еще никем не испытанные истины» – это мог бы сказать, и в наши дни, Данте[57].

«Многое я уже видел, как бы во сне», – говорит он о начале жизни своей и то же мог бы сказать об ее конце[58].

Любовь с моей душою говорит... Но слов любви мой ум не понимает[59].