Не допуская излишней поспешности, Владыка служил, тем не менее, очень динамично, никогда не затягивал службу, — хотя с ним и долгие службы пролетали незаметно. Иногда даже от людей не очень церковных приходилось слышать: «Как, неужели три часа прошло? Мне казалось — минут сорок». Иногда Владыка сам задавал темп богослужебного чтения. Так обычно бывало на Повечерии на первой седмице Великого поста. После канона он вычитывал псалмы до первой «Славы» — это был как раз тот ритм, который позволял внимательно следить за текстом, но в то же время достаточно энергичный, чтобы не расслабляться. На «Двенадцати Евангелиях» он сам вычитывал все антифоны после своего евангельского чтения.

«Сознательного» присутствия на службе Владыка требовал и от прихожан, — разумеется, это относилось к тем, кто хотел и старался его слушать и слышать. Он обычно давал крест после Литургии и в это время произносил несколько поучительных фраз. Их нельзя было назвать проповедью в полном смысле этого слова, но по своей емкости порой они стоили большой проповеди. Часто начинал он свою краткую речь как диалог — с вопроса, о чем сегодня было чтение Евангелия или Апостола, и очень огорчался, если видел на лицах недоумение и растерянность. Не раз повторял, что храм — это школа, и хотел, чтобы люди в этой школе чему–то учились, не стояли на месте.

Многие облачения и предметы богослужебного обихода у Владыки имели свою историю, а то и были церковными реликвиями. <21> У него хранились облачение и иерейский крест Патриарха Алексия (Симанского), митра епископа Афанасия (Сахарова), посох Патриарха Тихона, клобук Патриарха Сергия, панагия митрополита Вениамина Петроградского, митра, подаренная императором Николаем II настоятелю храма Василия Блаженного, а затем принадлежавшая последовательно о. Александру Воскресенскому и Патриарху. Были и вещи, не представлявшие особой исторической и художественной ценности, но отражавшие характер Владыки. На портрете Патриарха во Владыкиной келье весели простые плетеные четки — его подарок. Там же в иконном уголке привлекала внимание кожаная старообрядческая лестовка. Было у него еще облачение из сурового полотна (Владыка называл его холстиной) — простое, отделанное вместо галуна голубой атласной ленточкой. В нем он завещал себя похоронить, — увы, сложилось иначе.

Некоторые облачения за долгие годы своего существования стали особо памятны прихожанам, — например, нежно–голубое крещатое, которое он обычно надевал вместе с голубой «сахаровской» митрой, или два с одинаковым рисунком: изображением голубей — зеленое и красное. Сам Владыка называл их «красные голуби» и «зеленые голуби» и в соответствующие праздники служил, как правило, в них. Оба великопостных облачения — и лиловое атласное, и черное бархатное — были предельно лаконичны, лишены каких бы то ни было украшений, просто отделаны гладким серебряным галуном.

Но самым любимым из всех облачений у него было будничное золотое — оно было самое легкое. Новые почти не заказывал, а подаренные «обживал» не сразу. Не только на Брюсовом, но и на соборных служениях он выглядел достаточно скромно — бывало даже, что появлялся на них в любимом будничном облачении. Особо парадные брал с собой только в представительские поездки, — где это могло быть знаком уважения к принимающей стороне.

Традиция, какое–то «старинное благоговенье» чувствовалась у него во всем. Даже в том, как хранились его церковные вещи. Так, белые клобуки, размещавшиеся на верхней полке в шкафу и наметкой свисавшие вниз, сверху, чтобы не пылились, <22> были трогательно прикрыты ситцевыми «старушечьими» платками — белыми в мелкую крапинку. Для просфор у него был специальный мешочек из красной ткани. Когда ему дарили икону — любую, даже маленькую и малоценную, он обязательно крестился и прикладывался к ней. Очень почитал образ Божией Матери «Взыскание погибших», каждый раз перед отъездом в очередную командировку и после возвращения заезжал к Ней; на Всенощной, после помазания уходя в алтарь, и перед Литургией обязательно прикладывался. Вообще Владыка предпочитал древнерусскую иконописную традицию, но этот образ, «итальянского письма», несомненно, выделял — как необычайно одухотворенный. Чувствовалась некая глубокая близость между этой иконой и Владыкой. Возможно, она состояла в том, что многое в его деятельности было тоже нетрадиционно по форме, но строго православно по духу.

Он любил, чтобы цветы у Божией Матери были белые. Как все чтимые иконы, образ «Взыскание погибших» был обильно украшен драгоценными пожертвованиями. Владыка некогда тоже внес свою лепту: привез из Италии розы тончайшей ювелирной работы: головки с полупрозрачной позолотой, серебряные листья и стебельки с шипами — все совсем как живое. Они удивительно гармонировали с изящнейшим окладом иконы — тоже серебряным и тоже с легкой позолотой. К сожалению, вскоре после кончины Владыки эти розы из киота изъяли как «не соответствующие убранству иконы». Кто и зачем это сделал? — «Да не возглаголют уста моя дел человеческих…» — увы, этот псаломский стих можно повторять, как припев акафиста, применительно ко многому, что происходило вокруг Владыки в последние годы его жизни.

Побывав на Владыкиных службах, можно было подумать, что он живет размеренной, сосредоточенной молитвенной жизнью, подчиненной лишь требованиям устава. А между тем, это была жизнь в постоянном, многолетнем, сверх всяких уставов, нечеловеческом напряжении сил. Деятельность <23> его не прекращалась ни на один день. В свои семьдесят с лишним лет он работал так, как не всякий тридцатилетний выдержит. Все свои дела координировал сам, — ни мы, ни кто другой не был в курсе абсолютно всего. Да не обидится на нас, если мы кого–то не упомянем — мы знали не всех, как не все знали нас. У каждого из сотрудников Владыки была «своя ниша», выходить за пределы которой возбранялось (мы это, правда, нередко нарушали, за что получали «по полной программе»). То, что было видно многим, и о чем говорили на различных мероприятиях, посвященных его памяти, можем перечислить и мы: конечно же, выполнение разного рода церковных поручений — поездки с церковно–дипломатической миссией и по всевозможным срочным вопросам, нередко аккумулировавшиеся до двух–трех в неделю (обычный случай: из Болгарии в Германию с заездом в Армению и Японию, по поводу чего Владыка шутил: «Надо в ведомство Шойгу переходить»); постоянные контакты с вооруженными силами, участие в праздновании памятных дат Великой Отечественной, панихиды по воинам — «афганцам», проводы солдат в Чечню, участие в различных конференциях, заседаниях, круглых столах, встречах, наконец, — бесконечный поток посетителей, из которого добрых три четверти «текло» совсем не по делу, но каждое человеческое существо требовало к себе внимания и участия.

Покоя ему не было ни днем, ни ночью. Он сам всем говорил, что звонить ему домой можно с десяти вечера (в ходе работы методом проб выяснялось, что, по крайней мере, до часу ночи), и все это время прозвониться было нелегко, хотя подолгу он почти никогда не разговаривал. Мы шутили, что есть подвижники, которые отдают себя на съедение комарам и мошкам, а наш Владыка точно так же отдает себя телефону. Автоответчиком пользоваться не любил, — хотя он у него и был, но почти никогда не действовал. Трубку чаще всего брал сам. Любил повторять слова своего отца, что «в доме священника дверь не должна стоять на петлях». В результате на сон ему оставалось, вероятно, часа три–четыре, не больше. Утром он разрешал звонить часов с семи — это значило, что он уже <24> вычитал правило и готов к общению. Зато он никогда не скучал ни в самолете, ни в машине, восполняя хотя бы частично дефицит сна. В машине продолжал и молиться, — очень часто доставал маленькую книжечку — обычно это был «Чин двенадцати псалмов». Иногда нельзя было понять: молится он или дремлет. Дремота эта была не совсем простая (точно такую же он сам описывал у одного из своих преподавателей по Академии — протоиерея С.В. Савинского). Со стороны могло создаться впечатление, что он отключился от всего, — но на самом деле он в любой момент мог очнуться, как ни в чем не бывало, и полноценно вернуться к разговору, ничего не переспрашивая; или перекреститься, если проезжали какой–то храм. Скорее это была защитная реакция от ненужных разговоров, неуместных вопросов, своего рода «хранение чувств». В различных президиумах он тоже часто это практиковал.

За годы регулярного посещения Владыкиных служб мы подметили еще одну интересную особенность. Приезжая на вечернюю службу после напряженного рабочего дня (а выходных у него не было никогда), он выглядел предельно утомленным. Когда выходил на кафедру, не то, что опирался — можно сказать, повисал на своем архиерейском посохе. Казалось, он не выстоит службу. Однако по мере того, как богослужение шло, Владыка распрямлялся, все меньше опирался на посох, и к концу утрени казался уже гораздо менее усталым, чем в начале. Эта особенность, на наш взгляд, не случайна хотя бы потому, что тоже явно «унаследована» — то же самое он рассказывал в отношении протопресвитера Николая Колчицкого, которого высоко ставил как «литурга». Те, кто имел возможность видеть Владыку в алтаре, говорили, что он там почти никогда не садился, всегда стоял — вплоть до последних служб, совершать которые самому у него уже не было сил.