Кроме нас у него был еще штат сотрудников в монастыре — точнее, все мы формально в него входили, но наши дела были связаны не только с обителью. Владыка говорил, что всегда строил работу в коллективе по принципу семьи. В нашу маленькую «семью», естественно, входили и его иподьяконы, и водители — некоторое время они менялись, но последние годы эту должность посменно исполняли Леша и Лева, совмещавшие работу у Владыки со своей учебой и работой и бывшие не только шоферами, но и помощниками во всем. К тем, кто состоял при нем на каких–то технических должностях, Владыка никогда не относился как к «прислуге», и не признавал по отношению к ним никакой дискриминации. В одном из вузов, где он преподавал, для него после лекций в небольшом отдельном зальчике при столовой накрывали обед, на котором присутствовал кто–либо из администрации учебного заведения. Ассистентов (в том числе и нас) за стол приглашали, а водителей сначала кормили отдельно, в общем зале. Владыке это явно не понравилось, и он тактично, незаметно, но твердо <30> переменил этот обычай: просто дал водителю нести за собой портфель, а когда тот оказался в зальчике, Владыка, гостеприимно рассаживая присутствующих, сделал так, что прибора не хватило совсем другому человеку. Хозяевам ничего не оставалось, как добавить еще один прибор. С тех пор водители всегда там обедали с Владыкой за одним столом. В обслуживании он в принципе не видел ничего унизительного — бухгалтера или референта мог попросить подать чай гостям, но нередко приглашал и остаться при разговоре, даже если его тема напрямую этого человека и не касалась.

Владыке вообще очень хотелось видеть вокруг себя не бессловесную обслугу, а сплоченную команду ответственных сотрудников. Совсем единомысленной команды все же не получалось — мы все были очень разные люди, но поддерживали мирные отношения, поскольку ссор и склок Владыка терпеть не мог, и если трения возникали, могло достаться и правому, и виноватому. Но обычно правым оказывался старший по возрасту — во всяком случае, младшим не позволялось предъявлять права на превосходство: «Что думаете: раз вы пришли, так все будет по–вашему? Нет!»

Наблюдая Владыку, мы нередко вспоминали начало одной из сказок Андерсена: «Гремел гром, сверкали молнии, дождь лил как из ведра. В ворота замка постучали и старый король пошел отворять», — о чем говорили и ему, и он, смеясь, соглашался, что так оно и есть. Как–то раз это оправдалось почти буквально — одна из нас оказалась тому свидетельницей, сопровождая его в очередной поездке в монастырь. Там при въезде была сторожка, в которой дежурила охрана. Когда приезжал Владыка, охранник должен был пропустить его машину и возвестить насельникам о его приезде, ударив в колокол. В тот день Владыка вез с собой также археологов, работавших в монастыре. Подъехав к запертым воротам, водитель дал один сигнал, другой. Никакой реакции не последовало. Владыка вышел из машины и направился ко входу. Его спутники из вежливости тоже стали выбираться, чтобы следовать за ним. Через несколько мгновений они с ужасом увидели, что он, скользя по обледенелой дороге, <31> собственноручно открывает тяжеленные железные ворота, и бросились ему помогать. В итоге в ворота торжественно въехал один водитель–иподьякон, который, увидев, кто ему отворяет, покрылся от смущения красными и белыми пятнами, а Владыка, сам возвестив ударом колокола о своем прибытии, пешком направился к гробнице Преподобного Иосифа в собор. Характерно, что он не только никого не наказал за оплошность, но даже и выяснять не стал, чье было дежурство. Не знаем, найдется ли в современной Церкви еще какой–нибудь иерарх, который, отправляясь в подчиненный ему монастырь, вез бы в личном автомобиле трехлитровые банки для консервирования огурцов на нужды обители или мясо и кости для монастырской сторожевой собаки. Вообще он очень многое делал сам, не дожидаясь, пока кто–то сделает это для него. Невнимание лично к себе переносил легко, но не терпел неуважения к возрасту и сану.

Патриархальное чувство уважения к старшим у самого Владыки было развито в высшей степени. Надо было видеть, с каким почтительным вниманием он обращался со старейшим клириком нашего храма, протопресвитером Виталием Боровым. Никогда не проповедовал сам в присутствии о. Виталия, всегда уступал слово ему. Вспоминается, как однажды на службе о. Виталий по слабости зрения не смог чего–то найти в книге, запнулся, смутился. Владыка сошел с кафедры, подошел к нему, ласково обнял за плечи, сам показал, что читать. Впоследствии мы обнаружили, что он украдкой записывает на диктофон все, что тот говорит, свои разговоры с ним. В последние годы Владыка благословил своего иподьякона Артема (выпускника мехмата МГУ, преуспевающего специалиста по компьютерам) помогать о. Виталию, возить его на своей машине на службу и к врачам. Однажды он устроил о. Виталию празднование дня рождения в фонде. Общими усилиями было приготовлено много вкусностей, накрыт красивый, торжественный стол. Артем привез о. Виталия. Тот, несколько озадаченный, пытался намеками выяснить, по какому поводу торжество и почему его вдруг пригласили. И был безмерно удивлен, когда узнал, что собрались по поводу его дня <32> рождения. А до того, как Артем был «прикреплен» к о. Виталию, бывали и такие случаи: однажды после нескольких дней утомительных Рождественских служб, Владыка уступил свою машину сильно уставшему батюшке, а сам, немногим менее уставший, направился к метро. Кто–то из бывших при нем, не выдержав этого зрелища, поймал ему такси.

Такие вещи он делал не напоказ. Общественный транспорт был ему не в новинку. В середине 90–х у него бывали перебои с водителями и машинами — точнее, с возможностью платить первым и ремонтировать вторые — и ему случалось ездить «на работу» на метро. Одна из наших знакомых случайно увидела его на эскалаторе и обомлела: ей почудилось, что на нем полное архиерейское облачение. Потом, приглядевшись, она поняла, что это его белоснежная седина затмевает все остальное. Вообще бытовая неустроенность нисколько не умаляла его архиерейского достоинства — точно так в послереволюционные годы русские аристократы оставались собой, даже работая шоферами и шахтерами.

 ««Почитай отца твоего и мать», это — первая заповедь, с обетованием: «Да будет тебе благо и будешь долголетен на земле»». Владыка всегда почитал отца и мать, и старших, — по человеческому разумению справедливости на него самого в старости должны были бы потоком изливаться заслуженные почести и благодарности. Поток, к сожалению, изливался совсем другой… Впрочем, Владыка не любил «юридизма» и воздаяния за заслуги не ждал, говоря: «Тот, кто живет по заповедям, частенько страдает от своих добрых чувств — но что поделаешь? Тем не менее это правило остается в жизни навсегда».

Все, что произошло с его Издательским отделом, было для него незаживающей раной. Правда, он никогда не обнажал своих чувств («душевного стриптиза» не признавал), никого кроме себя в случившемся не винил, никогда никому не жаловался. Догадаться о том, как сильна эта боль, можно было только по косвенным признакам, отчего у многих возникало <33> обманчивое впечатление его самодостаточности, думали, что ему все ни по чем. Об этом очень откровенно сказано в одном из его стихотворений. Для кого–то это, быть может, звучит неожиданно, но Владыка писал иногда стихи — для себя, о чем знали, разве что его родные; нам попалось однажды несколько листов с его набросками, в основном незаконченными, которые мы после долгих усилий частично смогли расшифровать:

 Есть молчаливые табу

 На откровенность слов певучих.

 Они застенчивы и замкнут тесный круг,