Кому слышны они и чей уловит слух

 Боль, что суровела в гармонии созвучий…

О последних годах работы в отделе он вспоминал мало. Мы сами попали к нему незадолго до крушения, а работали уже после, оттого эта страница жизни Владыки, может быть, самая главная, остается у нас заполненной лишь пунктирно. Но думаем, что рано или поздно найдется, кому написать и об этом — sine ira et studio. [4] Мы не будем повторять то, что знаем понаслышке. Зато можем вспомнить то, чего не наблюдал никто кроме нас.

Одна из нас договаривалась с Владыкой насчет главной своей работы как раз накануне открытия Архиерейского собора 1994 г. — воскресным вечером, на Брюсовом. В конце беседы он достал немного денег из кошелька и попросил: «Съезди, пожалуйста, завтра утром в храм Иоанна Воина на Якиманке, помяни за упокой святейшего Патриарха Алексия I, архимандрита Севастиана и протоиерея Александра. И за меня подай записочку». Просьба, конечно, была выполнена. Но удара это не отвело.

Выстоять сразу, притом, что такой удар мог бы сломить и не менее сильного человека, ему помогло явное свидетельство благоволения Божия. К вечеру накануне праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы, 3–го декабря 1994 г., <34> прихожанам Брюсова уже стало известно решение Архиерейского собора о реорганизации Издательского отдела и об отстранении от руководства им митрополита Питирима. Поэтому на всенощную собирались как к постели тяжело больного. После чтения Евангелия Владыка обратился к народу с кратким словом, чего уже к тому времени довольно давно не делал. Все замерли: что он скажет? А он сказал только о том, что на Соборе был прославлен в лике Новомучеников протопресвитер Александр Хотовицкий. «А мне привел Господь получить его собственный крест», — добавил Владыка просто и вытянул из–под облачения на цепочке небольшой крест с лилиевидными концами, с дарственной надписью о. Александру Хотовицкому. Крест был положен на аналой рядом с праздничной иконой, и все прикладывались к нему, подходя на помазание. В самый день праздника после Литургии Владыка неожиданно для многих благословил служить благодарственный молебен и уехал на продолжавшиеся соборные мероприятия. В таких обстоятельствах это произвело на всех шоковое впечатление. Потом мы услышали от него самого, что такой молебен на Введение благословил служить еще Патриарх Сергий — в память о победоносном наступлении под Москвой в 1941 г. День этот, помимо всего прочего, был памятен лично для Владыки: это было сорокалетие его иерейской хиротонии. Вообще он всегда говорил о необходимости благодарить Господа, опять–таки цитируя Патриарха: «Благодарение — это рука, протянутая за новыми благодеяниями». На одной из служб он дал прихожанам постоянное «задание»: каждый раз прибавлять к утреннему и вечернему правилу молитву: «Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею кровию». В те дни он попросил возобновить себе читательский билет в Ленинку, говоря, что ему «надо жизнь заново начинать». Всерьез собирался туда ходить, — говорил, что это была его давняя «хрустальная мечта», но жизнь пошла по–другому. В слове, произнесенном в Брюсовском храме на новый, 1995 год, он отвечал на свои собственные вопросы и сомнения: как жить дальше. И ответ увидел в самом евангельском чтении на <35> новолетие: «Дух Господень на мне, егоже ради помаза мя благовестити нищим, посла мя исцелити сокрушенныя сердцем, проповедати плененным отпущение и слепым прозрение, отпустити сокрушенные во отраду, проповедати лето Господне приятно». «Каким бы ни был трудным нынешний год, — сказал он, — мы должны всегда помнить, что каждый год — это лето благости Божией».

Той зимой он все ездил по московским святыням, — приходилось слышать, что его видели то в Хамовниках у «Споручницы грешных», то в Сокольниках у Иверской, то у мученика Трифона на Рижской, то у «Нечаянной радости» в храме Илии Обыденного. Так Владыка не только выстоял сам, но не дал разлиться гневу и ропоту среди своих верных прихожан и почитателей. Он выстоял, хотя потрясение, конечно же, не прошло бесследно. Впоследствии создавалось впечатление, что он до конца продолжал ждать и опасаться какого–то нового удара, — временами казалось, что он перестраховывается, терпит то, что не надо было бы терпеть. Но ему было виднее, как себя держать. Так, на Брюсовом одно время часть клира относилась к нему с неявной, но ощутимой неприязнью, мелкие знаки неуважения бросались в глаза на каждом шагу и возмущали верную Владыке часть паствы. Он же все переносил молча и пресекал любые попытки так или иначе за себя заступиться, — в результате отношения, хотя и не стали идиллическими, постепенно смягчились и относительно нормализовались. Вообще обижаться за него случалось нередко, особенно учитывая безответность, с которой он принимал свои обиды. Помнится, когда праздновали перенесение мощей святителя Питирима Тамбовского, все, конечно, ждали, что он поедет на торжества, и сам он до последнего ждал приглашения, но его не пригласили. Так он в тот год на свои именины и не служил — присутствовал на Брюсовом, но не выходил из алтаря.

Он всеми силами старался не привлекать к себе внимания, никогда не давал публичных благословений — ни на издания, ни на общественные мероприятия. Не хотел, чтобы его даже заподозрили в какой бы то ни было конфронтации. Некоторые <35> упрекали его в «отсутствии позиции». «Моя позиция — послушание Церкви», — отвечал он твердо. Кому–то это казалось слабостью, — на самом деле выбор Владыки требовал не только огромной внутренней силы, но и невероятного усилия, тем более, что по природному своему характеру он отнюдь не был «кротким агнцем». Это было страшное искушение. Но поза «неправедно гонимого» была Владыке органически чужда. Как–то он проронил: «К чему приводят всякие «позиции», мы на Украине видим». Он на корню пресекал случавшиеся иногда попытки церковных группировок самой разной ориентации — от про–старообрядческой до неообновленческой, — объявить его вдохновителем того или иного современного течения. Беспрекословно подчинялся требованиям священноначалия, о епископате и Патриархе всегда отзывался с уважением. Когда его пытались спровоцировать на осуждение нынешнего состояния Церкви, он резко возражал: «Храмы открываются, служба идет. Можно только радоваться и Бога благодарить».

Нам довелось присутствовать при том, как Владыка через несколько лет после реорганизации Издательского отдела единственный раз посетил прежние свои «владения» на Погодинке. Это было года за три до его кончины, зимой. Его пригласили туда на какое–то мероприятие — кажется, по поводу церковной журналистики. В тот день мы вместе ездили на Сходню, в Академию туризма, и неожиданно Владыка предложил нам поехать с ним и в Издательский совет. Как нам показалось — для моральной поддержки: он заметно нервничал. Приняли его приветливо — но так, как можно было принять любого престарелого архиерея, находящегося на покое и церковно–издательской деятельностью не обеспокоенного. Разумеется, те, кто приглашал, не имели намерения его обидеть, — напротив, скорее всего, думали, что ему будет приятен такой знак внимания, как всякое приглашение «ветерана» на прежнее место работы. К тому времени в руководстве Издательского совета произошла уже не одна «смена караула», и приглашавшие, вероятно, не чувствовали остроты драматизма, которым были окрашены события 1994 г. Между тем для Владыки <37> оказаться в качестве постороннего в стенах, где буквально каждый камень укладывался под его наблюдением, и где все создавалось его невероятными усилиями вопреки всем препятствиям и запретам эпохи, было невыносимым испытанием.

В самом начале ему, помнится, предложили слово, он сказал что–то нейтральное, потом сел (ему дали место в президиуме, хоть он и отказывался), закрыл глаза и вскоре, как казалось, задремал. Мероприятие шло своим чередом. Владыка выглядел невозмутимым и расслабленным, хотя был, как мы потом поняли, в страшном напряжении, и надолго его хватить не могло. В первый же перерыв он скомандовал нам, что уезжаем. Одна из нас побежала звать шофера, другая — искать Владыкину верхнюю одежду, накидку, которую кто–то услужливый при встрече подхватил и унес в неизвестном направлении. Все эти дела заняли не более пяти минут, но шофера удалось найти чуть раньше и той из нас, которая бегала за накидкой, чуть было не пришлось добираться с ней до фонда своим ходом: Владыка уже велел отъезжать. По нему было видно, что если бы вышла заминка и с машиной, он так и ушел бы — пешком по морозу в одной рясе.

Кровоточащей раной было и воспоминание об архимандрите Иннокентии (Просвирнине). Владыка почти никогда не говорил о нем, но не потому, чтобы забыл, — на службе он поминал его регулярно. Одна из нас пришла работать к Владыке после недолгого сотрудничества с о. Иннокентием — в последние месяцы перед его смертью в Новоспасском монастыре. Владыка это знал. Однако разговор о последних днях о. Иннокентия и об обстоятельствах его безвременной кончины зашел только несколько лет спустя — и всего лишь один раз. Тогда Владыка сказал: «Это был единственный человек, которому я бы мог передать свое дело… Понимаешь, все люди, которые меня окружают, очень хорошие, но они мирские, светские, а этот был…» — он резко оборвал разговор на полуслове и по выражению страдания, которое отразилось на его лице, стало понятно, что к этой теме лучше больше не возвращаться. Некоторое время спустя Владыка снова неожиданно явно вспомнил о. Иннокентия. Когда в монастыре <38> готовилась выставка, посвященная просветительской деятельности обители с древнейших времен до наших дней, он вдруг принес фотографию эпохи своей депутатской деятельности, где они с о. Иннокентием, бывшим тогда его доверенным лицом, были запечатлены рядом в каком–то очередном президиуме. Фотография была выдана для стенда, посвященного Волоколамскому Краеведческому Обществу.

К прежним сотрудникам отдела Владыка никогда не обращался первым. Бывало, и нужно что–то у кого–то спросить для работы. «Да нет, не надо, — говорил он. — N.N. человек своеобразный. Может, даст, может — не даст. Обойдемся». Но если кто–то из них приходил сам, контакт мог восстановиться — и он бывал этому очень рад. Ценил тех, кто остался ему верен — особенно тех, кто в момент крушения отдела невозмутимо продолжал заниматься тем, что он поручил им делать. Действительно, помочь Владыке можно было, прежде всего, осуществлением его замыслов — независимо от окружающих обстоятельств.