С годами, как казалось, острота боли стала притупляться, но время от времени мы убеждались, что это не так. Года за два до кончины Владыки одно швейцарское издательство предложило ему написать для шикарной научно–популярной книги главу о святоотеческих толкованиях Библии. Он согласился. Помимо текста желательно было предоставить издательству материал для иллюстраций, а оно возлагало на Владыку большие надежды, по старой памяти считая его «хранителем всех церковных ценностей в России». Разуверять в этом швейцарских издателей и объяснять им на пальцах нашу нынешнюю ситуацию не хотелось. И тут случайно на антресолях обнаружилась коробка со старыми слайдами, оставшимися с отдельских времен. Мы обрадовались, потому что материалов в ней вполне хватало для наших целей. Радостно сообщили о находке Владыке. Он поморщился и сказал той, которая имела бестактность доложить: «Ну и разбирай сама! Я даже вспоминать об этом не могу!» Потом, правда, книга вышла, и он был доволен.

<39> Как–то так получилось, что нам эта «болевая» сторона открылась очень быстро. Но наши силы были слишком малы, чтобы в корне что–то изменить. К сожалению, очень бывало обидно за Владыку, когда его участие в каких–либо мероприятиях изначально планировалось как чисто «представительское». Но даже в этих случаях он все же надеялся кого–то «расшевелить», призвать к какой–то плодотворной и полезной деятельности, увы, обычно тщетно. Он сам это понимал, иногда говорил доверительно: «Конечно, все, что ты сейчас видишь, может навести только на грустные размышления…» Но все же следует особо подчеркнуть, что вопреки бытующему мнению, Владыка не был сломлен, не пал духом. По образному выражению одного близкого ему человека, он был подобен «хризантеме, не побиваемой никакими морозами». Ему органически чуждо было уныние — как по личному, так и по государственно–историческому поводу. Особая «духовная бодрость» была его отличительной чертой в любых жизненных обстоятельствах. В немощи человеческой только ярче высвечивалась сила Божия.

Владыка был сын своего времени и представитель своего поколения — поколения сороковых, героического и жертвенного, — хотя самому ему воевать не довелось. Не выносил диссидентства (в его исторически сложившемся варианте) и умел ценить «советские» добродетели, имевшие исконно русские корни: патриотизм, чувство долга, предпочтение общих интересов — личным, отзывчивость, неприхотливость в быту, отсутствие страсти к наживе. Он был убежденным «сергианином», митрополита Сергия (Страгородского) очень почитал, всегда называл «мудрым». Радости Отечества считал своими радостями и скорби — своими скорбями. В этом не было приспособленчества. Девиз был тот же: «Терпение — это преодоление зла». Запомнилось, как однажды, услышав, что двое его молодых сотрудников хихикают над каким–то анекдотом про Маресьева, он резко оборвал их, сказав, чтобы не смели повторять такие вещи о человеке, которого они «и подметки не стоят».

<40> Глядя на Владыку, мы ясно понимали, что понятие смирения отнюдь не устраняет понятия человеческого достоинства. Он смирялся, прежде всего, перед Богом и безропотно принимал свою судьбу. «Смирение — говорил он, — это, прежде всего мирный дух. Как у преподобного Серафима: «Стяжи дух мирен и тысячи спасутся вокруг тебя»» Наш покойный университетский преподаватель древнерусской литературы, В. А. Грихин (тоже, кстати, сотрудничавший внештатно с Издательским отделом) некогда говорил: «В понятии «раб Божий» нет ничего унизительного для человеческого достоинства. Ведь если человек называет себя рабом Божиим, то уже ничьим больше рабом он никогда не будет». Эти слова в полной мере можно было отнести к Владыке. На одной из заупокойных служб по нем о. Виталий Боровой добавил от себя к тексту всего одно слово, — но в нем было сказано больше, чем в иной проповеди: «И помяни, Господи, верного раба Твоего…»

Владыке не хотелось быть объектом чьей–либо снисходительной жалости. Он никогда не показывал, что что–то нужно ему, лично для себя не брал ничего, а, скажем, за помощь монастырю не считал себя обязанным кому–то. Творя милостыню, человек делает это ради своей души и ради той награды, которую даст ему Господь — Владыка ни у кого не отнимал эту наград, поэтому многие считали его неблагодарным.

Он старался выглядеть сильным и внешне, потому что был сильным внутренне. Нередко казалось, что он на словах желаемое выдает за действительное. Так, на различных общественных мероприятиях любил говорить о том, что у него работает большой научный коллектив. Что это был за «коллектив», мы знали — для его перечисления хватало пальцев одной руки, каждый в обнимку со старым компьютером, а то и без оного.

Владыка не переносил интеллигентского нытья (к самому термину «интеллигенция» вообще относился несколько скептически), но при этом совершенно по–интеллигентски ничего не умел просить не только для себя, но даже для своего дела. Свойственного некоторой части духовенства простецкого умения «Христа ради» легко привлекать людей «потрудиться за послушание» или «пожертвовать на дело Божье» у него <40> не было. Его намеки были чаще всего слишком тонкими для толстокожести большинства потенциальных спонсоров. В результате вместо необходимой помощи ему дарили дорогие, но ненужные вещи: гжельские подносы, хохломских лебедей и французский коньяк, который он складировал у себя в шкафах, потому что сам его не пил, а другим передаривать стеснялся (он вообще считал крайне неприличным дарить спиртное); букеты в размере и форме куста, которые он тут же отсылал к иконе «Взыскание погибших» со словами: «Я не балерина и не тенор», — но очень мало кто замечал, что он платит сотрудникам из того, что сам зарабатывает лекциями, и что в его офисе всякий раз с особой остротой стоят «проклятые вопросы» покупки нового картриджа для лазерного принтера и факсовой бумаги. Иногда ему приходилось продавать что–то из имеющихся дома реликвий, но такого рода акты он воспринимал очень болезненно. «Не могу я… Ведь с каждой такой моей вещью связана чья–то судьба!» — говорил он, словно бы чувствуя себя виноватым в том, что не может обеспечить свой штат так, как считает нужным.

Реставрация Иосифо–Волоцкого монастыря осознавалась Владыкой как одно из главных дел его жизни. В первые годы после передачи обители Церкви эти дела шли довольно успешно, достаточно быстро удалось сделать монастырь не просто пригодным для жилья, но даже, можно сказать, благоустроенным. Отремонтировали все коммуникации, в корпусах было отопление и горячая вода. Затем наступило затишье. Порой какие–то благотворители вызывались помочь, начинали что–то делать, но потом исчезали, оставив Владыке после себя множество проблем в виде незавершенных работ по реконструкции гостиницы или построенного без должных согласований здания. Кроме того, Владыка был крайне щепетилен в привлечении средств на реставрацию: он всегда смотрел, что больше — практическая польза, или духовный вред, который может быть причинен обители деньгами сомнительного происхождения. <42> Использование криминальных денег считал недопустимым и не менее позорным для духовенства, чем воровство или блуд. Он говорил: «Пусть лучше у нас чего–то не будет. Я хочу спать спокойно!» Это касалось не только соблюдения закона, но, в первую очередь, чистой совести. Он полагал, что, принимая заведомо «нечистые» деньги, с ними принимаешь на себя и «греховное состояние души» (его термин), свойственное людям, сознательно коснеющим во грехе.