Но ведь были последние девять лет жизни Владыки, наполненные молитвой и трудами, протекшие незаметно для постороннего взгляда отчасти потому, что он сам в непритворном смирении избегал какой бы то ни было саморекламы, отчасти — увы! — по причине, которую тоже смиренно, но твердо указал апостол Павел во 2–м послании к Тимофею: «При первом моем ответе никого не было со мною, но все меня оставили. Да не вменится им!» Нам довелось издали наблюдать его расцвет в 80–е гг., и контраст между тем, что было, и что стало вокруг него, был разителен. Тем не менее были люди, которые не оставили его и в эти годы. К своим последним годам Владыка мог бы применить и другие слова <6> апостола Павла: «Ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил. А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный». Именно этот период мы застали.

И начнем мы наши воспоминания строками его любимого поэта, дипломата и мыслителя Ф.И. Тютчева, из стихотворения, посвященного памяти другого замечательного русского поэта — В.А. Жуковского:

Я видел вечер твой. Он был прекрасен!

В последний раз прощаяся с тобой,

Я любовался им: и тих, и ясен,

И весь насквозь проникнут теплотой…

О, как они и грели, и сияли –

Твои, поэт, прощальные лучи…

А между тем заметно выступали

Уж звезды первые в его ночи.

В нем не было ни лжи, ни раздвоенья –

Он все в себе мирил и совмещал…

Мы видели только «вечер» Владыки и будем говорить о нем таком, каким знали его сами. Если чья–то картина отличается от нашей, — тот может написать по–своему.

Стержнем всей его жизни всегда оставался храм, молитва, богослужение. Это действительно был архиерей милостью Божией. Архиерейские службы всегда торжественны, праздничны, красивы. Но часто эта красота создается внешними средствами: хорошим хором, большим количеством духовенства, слаженностью действий всех участников богослужения. Невольно думаешь: а что останется, если все это убрать? Владыка же мог служить вообще один — мы, постоянные прихожане, не раз бывали тому свидетелями: он мог служить в будни иерейским чином, без иподьяконов, без единого сослужащего <7> священника (служащий по расписанию в это время исповедовал), а то и без дьякона, с двумя певчими на клиросе, из которых один с голосом, а другой со слухом, — но даже в таких условиях его службы всегда были торжественны, праздничны, прекрасны. Чувствовалось, что молитва заполняет все пространство — каждому казалось, что молится он сам, а между тем общее состояние держала молитва Владыки. Его внешний облик одухотворялся настолько, что он становился словно бы частью храмовой эстетики — частью такой же гармоничной, как огоньки свечей, золото иконостаса, кадильный дым в солнечном луче, белые лилии перед иконой Божией Матери «Взыскание погибших», лики святых на иконах. Его красота, которую все и всегда отмечали, была внутреннего, духовного свойства. Она не увядала со временем, а переходила в новый возраст.

Вспоминается небольшой эпизод. В начале девяностых, когда в области церковных знаний народ в массе своей был просвещен еще меньше, чем сейчас, на немноголюдную службу в рабочий день недели в один из летних праздников явно случайно забрела обнимающаяся полуобнаженная парочка. Служил Владыка. Когда он повернулся к народу, благословляя трикирием и дикирием, девушка, не покидая объятий возлюбленного, громким шепотом восхищенно произнесла: «Ой, а батюшка–то настоящий!!!» Именно это ощущение чего–то настоящего, подлинного отличало служение Владыки и впечатляло людей даже совсем невоцерковленных.