В конце января газетная брань ещё ожесточилась, умножилась, гроздьями и гроздьями набирали подписи, теперь уже и известных, для толпы выставляли афишу на улице Горького: моя книга с жёлтым черепом и чёрными костями, - но и молодые бестрепетные выступали по одному как на смерть, выходили в полный рост, беззащитные, под свинец - Боря Михайлов, Дима Борисов, Женя Барабанов, по совпадению у каждого - неработающая жена и по двое малых детей. И Лидия Корнеевна назвала, кто кого предал [33]. Газетная брань гремела выгибанием жестяных полотнищ, но с Запада издали чутко заметили: что мои заявления были "явно-наступательного характера", а власти - как будто бы отступают, тратя усилия многие и всё равно беспомощно.

Утки в дудки, тараканы в барабаны, на своем месте каждый посильно толкал. Пока газеты бранились - в госбезопасности обряжали Виткевича на интервью кому-нибудь западному. Такой поворот поразительный: обвиняла меня госбезопасность, что я был против неё недостаточно стоек, не с первого знакомства по морде бил, как сегодня. Хоть и сам я ожидал вероятнее всего дискредитации личной, но ждал, что это будут вести через первую жену, не предполагал через друга юности. Кем я у них уже не был - полицаем, гестаповцем - теперь доносчиком в ГБ. Предпочёл бы я вовсе не отвечать, слишком часто. Да влезши в сечь, не клонись прилечь. Ну, а раз отвечать так во весь колокол. [34]

И снова мировое радио и пресса подхватили. "Против вооружённых повстанцев можно послать танки, но - против книги?" ("Кёльнише Рундшау"). "Расстрел, Сибирь, сумасшедший дом только подтвердили бы, как прав Солженицын" ("Монитор"). "Пропаганда оказалась бумерангом...". И уже не впервые поддержал меня звучно Гюнтер Грасс.

И мне показалось: я выиграл ещё одну фазу сражения. Дал новый залп, а их атаки как будто замирают или кончились (как уже было в сентябре)? Я ещё и ещё укрепился? 7 февраля записал: "Прогноз на февраль: кроме дискредитации от них вряд ли что будет, а скорей передышка". Неразумно так я писал, сам же и не забывая, что конец января-начало февраля всю жизнь у меня роковые, многие в эти дни сгущались опасности, окруженье, арест, этап, операция, и помельче, а как переживёшь - так сразу и спадало. Я больше хотел так, передышку: замолчать, убраться в берлогу, как много уже раз после столкновений - уцелевал и замолкал. Хотя по ходу сражения даже жалко было - в передышку.

Особенность человека, что он и грозные, и катастрофические периоды жизни переживает схоже с рядовыми, занят и простым вседневным, и только издали потом оглядясь: ба, да земля под ногами крошилась, ба, да при свете молний!

Сам я никакого перелома не заметил. А жена в начале февраля почуяла зловещий перелом: в том, что телефонная атака на нашу квартиру прекратилась, да даже и газетная кампания увяла как-то - всё, чем прикрывали до сих пор нерешительность власти. (Брежнев вернулся с Кубы, я значения не придал. А его и ждали - принять обо мне решение.)

Среди множества, прозвучавшего за этот месяц, было и вещее, да не замеченное, как всегда это бывает, могущее и впусте пройти, пока возможность не стала выбором. Сейчас, пересматривая радиобюллетень за тот месяц, нахожу с удивлением для себя: 18 января, корреспондент Би-Би-Си из Москвы: "Есть намёки, что склоняются к высылке". 20 января, Г. Свирский, эмигрант: "Солженицына физически заставят войти в самолёт". Как по печатному! И ведь я допускал возможность высылки, а вот этой формы простейшей - силою, в самолёт, да меня одного, без семьи - как-то не видел, упустил. (Да что! - сейчас в печать отдавая, проглядываю эту книгу откинулся: в марте 72-го нас же и предупреждали, что именно так будет: высылка через временный арест. Совершенно забыли, никогда не вспомнили!..) И уж меньше всего мог думать, что так прилипнет ко мне, что канцлер Брандт 1 февраля сказал молодым социалистам (нисколько тем не довольным, провалился бы я и сквозь землю): "В Западной Германии Солженицын мог бы беспрепятственно жить и работать". Сказал - и сказал.

Высылка - могла быть, но она и прежде уже не раз быть могла, да никогда к ней не подкатывало. А если будет, то, представляли мы с женой: охватят кольцом нашу квартиру, всех вместе, отрежут телефон и велят собираться - поспешно или посвободнее. Если бы продумать медленно, могли бы мы догадаться, что такая форма властям не подойдёт. Но медленно никогда не доставалось нам подумать: всегда мы были в гонке текущих дел. Уже третий год, как держали мы такую бумажку: "Землетряс", и варианты: застигло нас вместе, порознь, в дороге - но так никогда и не собрались детально разработать. Да перебрать все годы по неделям - каждая была наполнена как главная из главных: что-то пишу, срочно доделываю, или исправляю старую редакцию, перепечатываем, фотографируем, рассредоточиваем (и сколько изменных решений: эту вещь - лучше дома держать? не дома? и так пробуем, и этак), отправляем за границу, сопровождаем пояснительным письмом. И за теми заботами и за свалкой с врагами, так никогда и не углубились превратить "Землетряс" в график.

8 февраля в Швеции вышел "Архипелаг", поддержка прибывала. И в Норвегии после выступлений в стортинге министр иностранных дел передал советскому послу беспокойство норвежской общественности. Тут и датская с-д партия - тоже в мою защиту. Спокойно я работал в Переделкине. И вдруг от Али внеурочный звонок: приносили повестку из генеральной прокуратуры [35], явиться мне туда и немедленно, к концу рабочего дня. (Это и невозможно было из Переделкина, голову сломя, как не рассчитали, зачем написали так?) Придравшись, что повестка не мотивирована, не указаны причины вызова, в качестве кого вызываюсь, исходящего номера нет (придраться непременно надо было, глазами ела эту повестку), - жена отклонила вызов.

У Чуковских в столовой много лет телефон стоял на одном и том же месте - на резном овальном столе, противоположно окну, так что в пасмурный день, да к концу его - серо было. И взявши трубку, и услышав о генеральной прокуратуре, я сразу вспомнил, так и прокололо, как на этом самом месте в такие же полусумерки из этой же трубки в сентябре 65-го, я услышал от Л. Копелева: "Твоё дело передано в генеральную прокуратуру". Дело моё тогда было - захваченный архив, с "Пиром победителей" и "Кругом", и передача его в генеральную прокуратуру означала судебный ход. (Почему они на него не решились тогда - загадка. Имели бы успех.) Тогда-то - в генеральной прокуратуре "Круг" мой просто заснул в сейфе. Но какое-то пророчество было в том: чтобы через 8 лет та же задремавшая змея на том же месте меня ужалила.

Что ж. Громоглашу я против них уже 7 лет, должны были и они, наконец, подать команду.

По телефону с женой мы разговаривали всегда условно, притворно, всё через Лубянку, так и сейчас - будто этот вызов в прокуратуру не выше прыща (она и звонила не тотчас). А поняли оба, что дело серьёзно. Серьёзно, однако сбивало, что летом туда же вызывали Сахарова и всего-навсего для увещательной беседы: прекратить непристойную деятельность. Правда, и не сбив это вовсе, к нему и ко мне отношение властей всегда было разное. Номенклатурно мысля: он - три медали "Золотая звезда", уж от него ли государство не попользовалось? зачеркнуть даже им не просто. А я, сколько знают они меня - как спирт нашатырный под нос, другого от меня не видели. Вызывать меня на увещание - никак не могли. А тогда - на что? И почему - к концу рабочего дня, последнего в неделе? Тут бы и вникнуть. Нет, аналогия отвлекала. (Они на неё и рассчитывали, заманить?..) Ясно было, что своими ногами я не пойду, но и будто - простор ещё оставался, время.

Двух часов не прошло - вдруг топот мужской на крыльце и сильнейший грозный стук по стёклам - именно так стучали, как ЧКГБ - властно, последним стуком. А Лидия Корнеевна ничего не знала - чтоб работы её не прерывать, я ей о прокуратуре ещё и не сказал, и впопыхах объяснять уже некогда. Не готовы мы оказались, впустили! В чужом доме и не мог я советовать - не впускать.

Трое. С глупейшим поводом: для ремонта дачи (какого делать не будут) уже приходили дважды (осматривать меня и мою комнату) - так вот, два месяца назад "забыли книгу сметы" в этом доме, теперь искать пришли. Выедали меня глазами, с полуслепой Л. К. ходили по комнатам. Вдруг - телефонный звонок, и - чужой ремонтник, в чужом доме! - хватнул трубку, выслушал, буркнул - и тут же, книгу потерянную более не ища, - ушли сразу все. Пошла Л. К. за ними, успела увидеть за воротами машину и ещё двоих-троих.