((Сейчас по минутам восстановить нельзя. Но вызывали меня - ещё до 9 вечера. Жене позвонили: "ваш муж задержан" в 9.15. Заявка нашего посла министерству ин. дел ФРГ о том, что завтра утром он явится с важным заявлением, была довольно поздно вечером по-европейски, значит - ещё позже этого. Такое сопоставление не исключает, что мои первые тюремные часы и когда меня вызывал Маляров - ещё не до последней точки была у них высылка решена. (А если решена - нужна ли статья?) Ещё оставляли они себе шанс, что я дрогну - и можно будет начать выжимать из меня уступки? Если был такой расчёт, то каменность моя ленивая - задавила его.

Полукультурный голос в трубке предложил моей жене справки наводить по телефону завтра утром у следователя Балашова, того самого, к которому меня якобы вызывали. Вот и всё, арестован. Повесила трубку, - и снова уже другие набирали, разнося по Москве.)

Наконец, объявили в кормушку отбой. Ну, теперь побыстрей, это мы ловко когда-то умели: одеяла - откачены, куртку - прочь, брюки - прочь, да не очень-то: холодно, правда, ах, сволочи, замотали тулупчик! и носки шерстяные! Побыстрей. Так спешили обвиненье объявить - завтра, гляди, с утра и следствие покатят. И в общих движениях, в суматохе, незаметно, ботинки - под подушку - старый зэчий приём - для сохранности, а сейчас мне для высоты. Лампа бьёт, полотенцем накрыть глаза, на Лубянке не запрещали. А потребуют ли руку наружу? - может, и нет. Спать! Дышать глубоко-глубоко-глубоко. (Чем дышать? в камере - не воздух, я забыл уже про такой.)

Нет, собачий сын, заметил, что под моей кроватью пусто, откинул кормушку:

- Опустите ботинки на пол!

Строил, строил подушку без них. Потом дышал глубоко. Заснул.

((Дети не засыпали, пугались шума, света, многих голосов. Всё новые приходили, и Сахаровская группа от прокуратуры. (А всё-таки вот это обилие бесстрашных сочувствующих в квартире арестованного - это новое время! Пропали вы, большевики, как ни считай!..) Из нашей квартиры Сахаров отвечал канадскому радио: "Арест Солженицына - месть за его книгу. Это оскорбление не только русской литературы, но и памяти погибших". К нам звонили Стокгольм, Амстердам, Гамбург, Париж, Нью-Йорк, гости брали трубку, подтверждали подробности. А в мыслях: если взяли заговорённого Солженицына - то кого теперь запретно взять? то кого заметут завтра?..

Кто не знал конспирации, не разделит этих колебаний мучительных: где лучше хранить? Унести? Оставить? Сейчас гостей так много - раздать? Всех, пожалуй, не похватают. Упустишь этот момент - а утром нагрянут и всё возьмут!? Но раздавать - людей губить. И удастся ли потом собрать? Ладно уж, пока не прояснится, понадеяться на захоронки домашние.))

С вечера заснуть не мудрено, мудрено заснуть после первого просыпа. Всё, что было плохое за день, прорывается в первом просыпе - и жжёт грудь, жжёт сердце, где тут спать. Не вздохи, не круговерть моего валютчика за головой, не куренье его всю ночь, ни даже лампа сатанячья, разрывающая глаза, - но свои просчеты, свои промахи, и откуда только выныривают они в ночной мозг, какой чередой подаются, подаются!

Больше всего зажгло: как там обыск идёт, у Али? Почему-то с вечера хватило мне впечатлений и событий, или заторможенность, - на домашний обыск я не стянулся тревогой. А сейчас - всё на нём, и всё - из моих ошибок. Зачем я дверь открыл?! Полчаса у нас быть могло на сжиганье, на сборы, на уговоры. Зачем я спешил уйти? Остались почти все, я тех, восьмерых, потом уже не видел, тот же Зверев и обыском руководит. И надо же так сложиться, два "Социализма" сразу - и Шафаревич при них, тут же. Портфель-то ещё, может, не даст, - но один экземпляр вынул мне на стол, и уже не успеет спрятать! Хорошо, взял мои статьи для Сборника - но другие экземпляры - на столе же прямо! и ещё других авторов проекты, полузаконченные, ай-ай-ай, пропал "Из-под Глыб", три года готовили - в прорву. Да! А письма с Запада! - просто на столе, и искать не надо, только руку протяни! никогда ни одно не попадалось, а эти - прочтут, все карты открываем!. Да много может быть там... Да! Исправления к - Письму вождям", в последнюю ночь сделанные. Да хуже! К "Тихому Дону" последнее приложение - мало, что не отправим, но узнают всё! Да! Ещё одна плёнка, полуиспорченная, дубликат от прошлой отсылки, нужно было сжечь, я забыл за город взять, а в доме сложно палить уж этот трофей отдать совсем бессмысленно, совсем позорно. Да! А в несгораемом шкафу - ведь "Телёнок" весь! "Телёнок" весь, отпечатанный! реветь хочется на всю камеру, вертеться, бегать! Ведь годы так, лотерея: то кажется, у меня всего безопаснее, и собираем ко мне, то кажется - я горю, и тащим, везём куда-нибудь целый мешок, зарываем. Да "Декабристов" экземпляр не дома ли? А уж о Втором Узле и говорить нечего, и ленинские главы - всё это теперь в их руке. Боже мой, Боже, стоял как скала, 25 лет конспирации, одни успехи, одни успехи - и такой провал. И всего-то надо было им, на что никогда не решались по трусости, - просто прийти ко мне прямо. И всё.

Вздыхал бедняга-валютчик за моим изголовьем, крутился, жёгся, папиросы жёг. "Спи, - говорил я ему, - спи, силы всего нужней пригодятся." Нет, "кто продал?" - жгло его. Кроме своих промахов ещё предательство близких больше всего и жжёт всегда. А второй спал спокойно.

((К полуночи налились ноги, голова, глаза, ушла вся ясность. Даже не отрывочные мысли, а какое-то месиво, но спать не хотелось Але нисколько. Думала по третьему заходу начать просматривать бумаги, но силы ушли. Тут вспомнила, что от завтрака не ела ничего, и мужа взяли без обеда. Прежний поднос для сжиганья бумажек стал слишком мал, поставили в кухне на пол большой таз под костёр, - стоять ему так полтора месяца.

А обыск в эту ночь был - вели его 14 гебистов в Рязани - у Радугиных, моих знакомых, у которых отроду ничего я не держал, а пришли искать чего-то грандиозного, хуже "Архипелага", вот этого Телёнка искали, всего, что ещё не досталось им. И ничего не нашли.))

Жгло-жгло, да не непрерывно же. В чём преимущество перед сидением прежним? Голова свободна от этих изнурительных расчётов: а если так спросит? - а я так отвечу, а если так? - так. Какая свобода: ни единого ответа, ка-титесь!.. Глубоким дыханием себя успокаивал, молился - и благодетельно наплывали полоски сна. А после них - опять ясность жестокая. Голова пылает, затекает, уж оба кулака под подушкой - всё равно низко. Обещал я жене: в тюрьме и в лагере 2 года выдержу, что б со мной ни было 2 года выдержу. Чтобы знать, что всё моё напечатано и умереть спокойно: врезал. А теперь вижу - обещал не по силам. Ещё много лет я мог бы устоять в любых склонениях, но чтобы - воздух, тишина, писать бы можно. А здесь - в 2 месяца не кончусь ли? Минимальный срок следствия, в два месяца. Не страшно, и не уступлю ничуть, но - кончусь?