— Насколько важна в области перевода фигура редак–тора?

— В хороших издательствах, например в “Худлите”, работали замечательные редакторы, такие, как Эрна Шахова или Стелла Шмидт. В “Иностранной литературе” — Виктор Ашкенази. Все переводчики иногда пишут глупости, а хороший редактор орлиным взором окидывает проделанную нами работу. Когда я переводила Грина, то вместо “чехла для грелки” написала “футляр”, а вместо “зерен” — “бобы”. Витя эти ошибки тут же исправил. А во многих издательствах нет редактора, и если я не замечу свою ошибку, то она будет кочевать из книги в книгу.

— Вы представляете себе современную ситуацию в британской литературе?

— Я ее не знаю. Я остановилась на Фаулзе. Не так давно прочитала несколько книг Стивена Фрая, наиболее подроб-

но — его “Лжеца” (“The Liar”). Это книга о мальчике–педерасте, который много врет и влюблен в другого подростка (начало). По–моему, книга прелестная и, наверное, хорошо написанная, но у меня нет ключа к этому типу литературы. Если бы мне сказали, что это написал августино–францисканский теолог, обличая, например, тщету человеческих страстей, я бы поняла. Но это явно не так.— А что касается современной испанской литературы?

— Совсем ее не знаю. Я застряла на Делибесе и Селе (это 1970–е годы), очень любила их и с удовольствием переводила. Если я возьмусь за испанскую литературу, то за Хуану де ла Крус: это иностранный заказ (проза, конечно).

— Вы переводите каждый день?..

— Стараюсь. В молодости каждый день переводила.

— Нужно ли для перевода вдохновение или это обычная работа?

— Конечно, вдохновение необходимо. Переводчик отдает данному автору себя, при этом полностью оставляя себя в произведении. Если переводчик, образно говоря, не убьет себя, как иконописец убивает в себе живописца, то он не сможет работать. В переводе всегда должно быть “пятьдесят на пятьдесят”. Почти никому это не удается, и я сама, переводя, больше пишу, чем перевожу. Есть несколько типов переводчика. Например, те, кто в переводе утверждают больше себя, а не автора, — таким был Андрей Кистяковский, отчасти Владимир Муравьев. Андрей говорил: “У меня школа Жуковского: я пишу”. Есть буквалисты. А есть те, кто, “умерев” в тексте, оставляют большую часть себя в произведении, — Гелескул, Дубин, Дашевский, наверное, Голышев. Когда читаешь Набокова в переводе Голышева, не веришь, что это написано по–английски, а не сразу по–русски. Последнее время мне понравилась молодая переводчица Катя Доброхотова–Майкова: в переводе у нее удивительно нежная рука.

— Возможен ли, по–вашему, перевод поэзии?

— Раньше я поэзию не переводила, а сейчас вынуждена, потому что не могу просить издательство платить другим. Какое‑то время назад, если в тексте встречались три строчки Спенсера, я звонила кому‑нибудь и они переводили, а теперь иногда это делать приходится самой.

Человек не может делать то, чего не умеет: не может, к примеру, стать балериной, если в детстве не пришлось танцевать. Я знаю это на собственном примере: мамина мечта стать балериной не реализовалась (дедушка не пустил ее в училище), и она захотела сделать балерину из меня. После чего я перестала двигаться. Стихов я никогда не писала, хотя всегда их очень любила. Сейчас, берясь за перевод поэзии, я вспоминаю то, чему нас когда‑то учили. Мне нравится переводить стихи, хотя и очень стыдно.

— У вac когда‑нибудь возникало желание перечитать свои старые работы и что‑нибудь в них отредактировать?