Статьи и интервью
Лучше всего подходит жене Честертона слово, которое было похвалой в устах одной орловской крестьянки: тихая. Не «забитая», очень радостная и здравая,
но — тихая. Вот еще один честертоновский сюжет: о своей любви к Франсис Гилберт писал, где только мог, но в «Автобиографии» по ее просьбе сказано очень мало. Не вошли они и в число прославленных влюбленных, и не потому, что поженились, а потому, что «тихие». Ведь шумный Честертон тоже не бойкий и не важный. Простодушно–бойких он любил, как вообще своих common men, а вот ненавидел, даже слишком сильно для такого доброго человека, женщин того типа, который при нем стал входить в моду — важных, властных, самоуверенных. Баллада про такую даму поражает гневом и сарказмом. Правда, в довершение бед дама — благотворительница, она бесцеремонно вмешивается в чужую жизнь, а этого он не выносил. Другой даме, настоящей, он сердито сказал, что она принадлежит к расе победительниц.
В эссе «Вегетарианская индейка» он пишет: «…Пиквик, смешной и круглый как мало–мальски стоящий мир». В эссе «Оптимизм Байрона» мир оказывается еще и причудливым, неправдоподобным, как игрушка: «Когда мы видим огромный каменный цветок тропического леса […], нам трудно поверить, что он не восковой. Когда мы видим крохотное тельце и гигантский клюв тропической птицы […], нам кажется, что это игрушка, искусно выточенная и раскрашенная». А в «Четверге» Гэбриел Сайм видит в загадочном саду Воскресенья слона, мельницу, клюворога, пляшущий фонарь, пляшущий корабль, пляшущие яблони. Все это — и костюмы участников маскарада, и элементы нашего неправдоподобного мира.
Франсис была очень простой, но ее окружала и даже пропитывала эта драгоценная причудливость. Прост и причудлив домик ее семьи в Бедфорд–парке. Выйдя замуж, она ненадолго переехала на крохотную площадь, зеленую и заросшую, словно куст, которая буквально таилась за богатым домом Честертонов, в глубине квартала. Молодожены жили там недолго, по их кодексу это было им не по средствам. Заметим, что отношения с родителями были исключительно хорошими, но о том, чтобы жить в трехэтажном доме, где кроме них — три человека и слуги, не могло быть и речи. Словом, Гилберт и Франсис переехали за реку, в Баттерси, где жили, среди прочих, молодые журналисты, к примеру — прославленный позже Филип Гиббс, чью фамилию Честертон дал для смеха идиоту из «Кабака». Гиббс писал: «Над нами жил большой человек, такой большой, что я иногда боялся, как бы он не продавил потолок и не расплющил нас. То был Честертон во славе своей толщины и в весеннем цветении своего великого дара».
Хотя именно такой или просто этот же дом привлекательнейшим образом описан у Вудхауза в «Билле Завоевателе», я не ждала, что он настолько причудлив и уютен. Казалось бы, «мэншенз», дом с квартирами, для англичан — большой компромисс, а какие там лестнички, какие цветы, как укромны четыре этажа с мансардами! Есть фото, где молодые Честертоны сидят в комнате перед очень широким окном, за которым — небо. Поневоле вспоминаешь, что Гилберт Кийт, когда только мог, описывал закаты. Не знаю, на запад ли выходили окна; судя по фасаду — да, дом обращен к западу.
Прибавим еще один честертоновский сюжет. Оказалось, что в этом самом доме живут и даже что‑то сдают друзья моих друзей из Кройдона, у которых я останавливаюсь. В тот раз, когда я об этом узнала, загадочных жильцов не было. Хватит ли у меня смелости попроситься внутрь, если они будут?
Дом был для Честертона самым священным понятием в мире, и воплощала его Франсис. Очень давно, в темнейшее время, меня поразило, что он отождествлял дом со свободой. Особенно четко об этом сказано в песне из «Кабака», которая зимой 1951–го потрясла меня, как взрыв. Через 47 лет мы, уже в Оксфорде, разговаривали с Эйданом Мэкки, героически сохранившим и разобравшим честертоновский архив. Он спросил, какие стихи я больше всего люблю у Честертона, и, не дожидаясь ответа, предположил: «Из «Кабака». Я подивилась его чутью, но ненадолго: он назвал «Английский пьяный путь», а на самом деле это — песня Патрика, где есть такие строки:
Но люди еще проснутся, они искупят вину,
Ибо жалеет наш Господь свою больную страну.
Умерший и воскресший, хочешь домой?
Душу свою вознесший, хочешь домой?
Ноги изранишь, силы истратишь, сердце разобьешь,
И тело твое будет в крови, пока до дома дойдешь,