Все педагогические и психологические версии осыпаются одна за другой. Такое необыкновенное дело: на каждый вопрос есть ответ. Как будто поставлен жизнью жуткий педагогический эксперимент. Ведь жизни Ира еще не знала, чистый, натуральный плод воспитания, педагогических усилий семьи и школы...

Что же остается? Предположить вместе с автором документальной повести, что тут действовали какие-то "неутоленные комплексы, готовые взорваться при неожиданном повороте событий"? Что "все это, к сожалению, сплошь и рядом остается тайной, покрытой мраком, замком за семью печатями"? Но коль скоро мы хоть однажды станем на такую точку зрения - тайна, комплексы, - то мы будем вынуждены ждать нападения от любого человека: вдруг взыграют в нем комплексы, набросится и зарежет? Да и как воспитывать, как верить в воспитание, если в конечном счете всё тайна и ничего не помогает - ни пример, ни труд, ни образование, ни развитие, ни мораль? Нет, на эту точку зрения становиться нельзя. Можно не найти убийцу, но нельзя объявлять преступление мистикой и на том успокаиваться.

Есть что-то такое, что ускользает от нашего внимания. Есть какая-то причина, которую мы не привыкли брать в расчет, и когда мы отмахиваемся от подобных случаев, когда говорим: "патология", "исключение", "чужая душа потемки", "в тихом омуте черти водятся", - мы уходим от поиска чего-то бесконечно важного.

Обычные обороты мысли: "не было сдерживающих центров", "не знала страха", "не внушили ей, что..." - не годятся. Все ей внушили, все "центры" у нее есть, все чувства есть, все способности, ум, воля - все при ней!

И все-таки чего-то нет. Чего же?

2

Терпение, читатель, терпение! Личность - самое сложное явление во Вселенной, и нельзя понять движущие ее силы в два счета, в полчаса, с первого подхода, с одного чтения.

Могло показаться, будто мы прошли по всем путям и знаем, как зарождается желание в душе ребенка: потребности - дарования, любознательность - воображение, вера и надежда, любовь и страх...

Однако мы лишь приближаемся к сердцевине воспитания, мы не коснулись чего-то самого существенного.

Все понятно. Все объяснимо в поведении человека, остается лишь один факт, такой незначительный и неудобный, что педагоги проходят мимо него, не придавая ему значения: во многих случаях желания возникают непредсказуемо. Они не связаны ни с чем - ни с потребностями, ни с выгодой, ни с удовольствиями, они противоречат здравому смыслу, воспитанию человека и даже его убеждениям. И все-таки они возникают, и притом такие мощные, что человек не может с ними справиться. Так гоголевский Кочкарев в "Женитьбе" удивлялся: "Поди ты, спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает!"

Достоевского особенно волновало это свойство людей. Он видел, что человек часто поступает по необъяснимому капризу - но каприз этот, своевольность, так дорог ему, что он не променяет его на самую благоустроенную жизнь, на прекраснейшие дворцы, где будет что угодно душе, но не будет у человека права на своеволие. В насмешливой форме Достоевский выразил эту свою любимую мысль в словах Ивана Карамазова на суде, в том месте, где Иван говорит о себе, что он, как деревенская девка, которую зовут одеваться под венец, "вскочить в сарафан", а она отвечает: "Захоцу - вскоцу, захоцу - не вскоцу".

Вот эти "хочу - не хочу", "хоцу - не хоцу", возмутительные для воспитателей ("мало ли чего ты хочешь!"), играют в жизни человека роль куда более значительную, чем принято считать в педагогике.

Но сдержим возмущение, будем исследователями, а не резонерами, посмотрим, как говорится, фактам в глаза. Можно с важным видом повторять, что нельзя потакать капризам, можно горячиться: "Да что же это получится, если каждый...", можно заклеймить здесь, на бумаге, "выламывающуюся личность". На бумаге и на кафедре педагогика - самая легкая из наук: нельзя - и точка. Нехорошо. Некрасиво.

Но далек ли такой взгляд от капризного "хоцу - не хоцу"?