у «иосифлян»

Само «иосифлянство» складывалось под сильным западным влиянием. Флоровский оценивает это явление просто как западническое, но это, по-видимому, натяжка, хотя в этом есть и значительная доля правды. Западное влияние началось гораздо раньше, чем принято считать. Еще Киевская Русь подверглась сильному влиянию западной идеи феодальной государственности, в основе которой лежит принцип сепаратизма, – независимости феодала, гарантировавшейся правами или отстаивавшейся силою оружия. До этого у нас такой идеи не было: в основе государственности всегда был принцип централизма. В этом смысле, можно сказать, что у нас вообще феодализма не было, потому что междоусобные войны велись только за то, кому быть во главе объединения. Но западная идея привнесла иной смысл, – боролись уже не за объединение, а за власть, поэтому власть стремились получить любым путем, даже разделением, а не объединением.

Влияние западной идеи эмпорократической республики (власть торговой олигархии) можно усмотреть и в Киеве, и в Новгороде. Вече было по существу, именно такой формой правления – князь был только наемником, своеобразной декорацией. Интересно, что все западные идеи, распространявшиеся на Руси, так или иначе, проходили через Киев и Новгород. И здесь нужно отметить еще одну закономерность – большую часть пятой колонны всегда составляют торговцы. Поэтому когда власть переходит к торговцам, надо ждать измены, – торговля нивелирует ценности, – в торговле все оценивается деньгами, они постепенно становятся и главной ценностью. Продать низшее (родину) ради высшего (денег) представляется не только возможным, но и обязательным, иначе надо признать, что не все можно купить за деньги, а это означает, что необходимо что-то признать более высокой ценностью, чем деньги.

Влияние Запада усилилось с образованием Московской государственности. Брак Ивана III с Софьей Палеолог усилил эти влияния. Софья воспитывалась в Риме под непосредственным руководством кардинала Виссариона. Даже в Москву ее сопровождал папский легат. Это был «брак царя на Ватикане», как назвал его отец Георгий Флоровский. Но в такой римской оболочке Русь наследует традицию государственного и культурного строительства все-таки от Византии. Иван III первым из московских князей принимает титул самодержца. Самодержавие на русской почве получило совершенно иной смысл (его основополагающей идеей было доверие к личностному началу самодержца, аппеляция к его совести), но этот смысл был искажен ложно понятой идеей «Москвы – третьего Рима». Идея православного царства, высказанная поначалу, как идея духовного наследования Византии и защиты Православия государственной властью, сдерживающей приход антихриста и помогающей в деле спасения, превращалась постепенно в идею сильной православной империи, устраивающей крепкую социальную, земную жизнь. Равновесие в симфонии властей было нарушено – произошло смещение в сторону государственно-социальную. Личностное восхождение к Богу с целью исполнения Его воли затенялось всеобъемлющим горизонтальным деланием. Невозможно представить себе Петровское преобразование России в империю и превращение Церкви в государственный департамент без этого предварительного извращения идеи симфонии властей.

Характерно, что в таком виде эта идея оформлялась под сильным влиянием Запада, даже мистически это выразилось в браке с «римлянкой». В таком виде она была искажением религиозно-мессианской идеи: подменой внутреннего мессианского усилия внешним насильственным мессианизмом, поэтому она способствовала укреплению могущества государства, но не духовному становлению Церкви. В такой интерпретации это была чисто римская идея. В этом смысле, показательно самосознание Московских царей, которые родословную своей власти вели от Августа Цезаря, преемство начинали даже с Навуходоносора – невольное откровение, саморазоблачение имперского духа Вавилона. Отсутствие в это время на Московском престоле князей-святых лишнее свидетельство этому отступлению.

Ересь «жидовствующих» распространялась с Запада – «жидовствующие» выражали западный индивидуалистический дух, но облеченный в закон. Фактически ересь «жидовствующих» была замаскированным протестантизмом, впервые проникшим на Русь, под соусом Ветхого Завета. Эта ересь не могла бы так захватить властную верхушку, если бы ее представители не были бы заражены законническими, ветхозаветными представлениями о христианстве; и если бы они до этого не были знакомы с западными идеями.

Хотя «иосифляне» выступили против «жидовствующих», разгромив их и истребив физически, сами они были в значительной степени заражены тем же западным духом. Идеологическое сходство «иосифлянства» с западным религиозным мировоззрением видится в том, как «иосифляне» прореагировали на паламитскую традицию личностного делания, которую представлял Нил Сорский. Реакция «иосифлян» была точно такой же, как и реакция Запада в паламитских спорах на делание афонских монахов. Даже внешне «иосифлянство» напоминало католический орден с беспрекословным послушанием старшему и обрядовоуставной (законнической) регламентацией всей религиозной жизни. Да и в методах расправы с еретиками «иосифляне» сходятся с католической инквизицией, которая сам процесс казни еретиков передавала мирским властям, мотивируя эту передачу так же, как и «иосифляне»: «монах не может убивать и гнать еретиков». Точно так же, как и инквизиторы «иосифляне» доходили в своей казуистике до того, что утверждали спасительность смертной казни для еретиков.

«Иосифляне» и «заволжцы»

Гонителями обычно становятся люди сами зараженные слабостями гонимых. «Иосифляне» потому так и боролись с протестантским натурализмом «жидовствующих», что и сами были заражены языческим натурализмом. В этом смысле, очень любопытно как относились к еретикам «нестяжатели», те, в которых было пробуждено личностное начало и которые за счет этого были свободны от натуралистического влияния языческой и протестантской религиозности. Они не только не гнали еретиков, а, рискуя собственной жизнью, укрывали их от преследования «стяжателей». «Стяжатели» требовали смертной казни даже тем, кто не донес на еретиков, а уж тем, кто их укрывал, нельзя было рассчитывать на что-то другое, кроме смерти. В конечном итоге за это многие их них поплатились своею жизнью – это очень важно для понимания духа, которым вдохновлялись «нестяжатели», ибо Христос всегда с гонимыми и убиваемыми. Убивая «нестяжателей», «стяжатели»» распинали Христа. Это наш общий грех – если мы не осознаем и не искупим его своими делами и покаянием, то эта кровь останется на нас. Раскаяние требует и отказа от духовного наследования «иосифлянскому» духу. Если мы ограничимся только признанием этого исторического греха, а будем продолжать пагубное дело «иосифлян», то лишь подтвердим, что мы дети тех, которые избивали пророков («нестяжателей), а не дети тех, которые были избиты.

В расправе «иосифлян» с еретиками видится первосвященнический соблазн отвлеченного общего (социального) блага, которому в жертву можно принести жизнь одного человека (человеческую личность). «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб» (Ин. 11, 50) – говорит Каиафа. Это вопрос, который впоследствии решали декабристы – убить царя, чтобы всем остальным принести благо. Точно также поступали и язычники, принося в жертву своим богам людей, чтобы смертию одного человека все остальные получили какое-либо благо. «Нам не позволено предавать смерти никого» (Ин. 18, 31) – ответили иудеи Пилату, когда он предложил им судить Иисуса по их закону. Эта казуистика, с помощью которой иудеи «соблюли» закон и «позаботились» об общем благе, передав расправу над Христом властям предержащим, в точности была повторена и «иосифлянами». Но кровь всегда, если это только не добровольная жертва, порождает в ответ кровь. Пролитая кровь не может разрешить духовных проблем. Из еретиков мы сделали жертву. Миллионы жертв, принесенных революцией общему благу, были бы невозможны без этого кровопролития – в духовном смысле эти жертвы были принесены уже тогда. Это был духовный выбор нашего будущего: сея кровь, мы должны были ее когда-то пожать. Таков урок истории – и, совершая сегодня духовный выбор, мы должны этот урок учесть.

Абсолютизация государственности, по логике этой абсолютизации, приводила к тому, что относительная ценность, – государство – ставилась выше в иерархии ценностей, чем абсолютная, – человек (как носитель образа Божия). Поэтому и возможно стало физическое уничтожение еретиков. Языческая сакрализация власти смещала христианское сознание: духовное и государственное в таком смещенном сознании не отделялись друг от друга. Поэтому государственная расправа с еретиками мыслилась как духовная борьба с ересью.

Физическая расправа с еретиками, а не духовная брань с ними духовным мечом, – словом – объясняется недоверием к слову. Это есть, по существу, неверие, неверность Богу, ибо Бог – есть Слово. Это своего рода безбожие – и потому такая вера легко перерождается в свою противоположность, – в атеизм. Неверие в победную силу слова скрыто уже содержит семена нигилизма и атеизма. Здесь видится, если не исток, то пред-исток безверия, впоследствии тотально заполонившего наши души. Кроме того, расправа не решила проблем еретического соблазна. Ересь, которой не дали духовного отпора, жила подспудно, в глубинах народной души. Протестантское влияние в Петровскую эпоху и большевистское движение невозможно понять без этой неосознанной в душе базы вражеского духа. В такой борьбе, несомненно, было больше потерь, чем приобретений, потому что это создавало опасность уклонения от царского пути в другую крайность, которая становилась не менее, а даже и более пагубной для народной души, чем сама ересь.