Однако на поверку подобные заявления могут оказаться слишком легковесными, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, мотивы этого на первый взгляд понятного «отступления» слишком многообразны, чтобы можно было возложить вину только на тех, кто отошел. Да и христианское смирение не позволяет верующему полностью снять вину с себя, отказавшись от ответственности за ошибки других. А если наша культура, которую мы, не без некоторого самодовольства, именуем христианской, распадается на части и умирает на наших глазах, – то это лишь показывает, что семя распада в нее уже было когда-то брошено. Во-вторых, ошибочно предполагать, что любое верование само по себе будет созидательным и поэтому нельзя столь опрометчиво, с распростертыми объятиями выбрать первое попавшееся верование как лекарство от распада и терзающих душу сомнений. Возможно, и правы социологи, утверждающие, что культура приходит в упадок тогда, когда отсутствует вдохновляющий побудительный мотив и направляющая идея. Но, по крайней мере, с христианской точки зрения, решающим фактором все-таки является содержание веры. В наше время, и в этом видится как раз главная опасность, существует слишком много «верований», которые не согласны между собою. Главное напряжение сегодня не между «верой» и «неверием», а между соперничающими верами. Проповедуется слишком много «иных евангелий», и в каждом из них есть претензия на то, чтобы верующие всецело подчинили бы себя именно этой, а не другой вести; даже наука порою претендует на то, чтобы изложить свою версию, которая принимает вид религии. Если подойти формально, то действительно, причину современного кризиса можно свести к потере убеждений. Но было бы вообще гибельным для человечества, если бы оно вдруг встало под знамена ложной веры и отдало бы себя в ее власть. Поэтому подлинный корень современной трагедии не столько в том, что люди утратили веру, а в том, что они отошли от Христа.

Так что же мы действительно имеем в виду, когда говорим о «кризисе культуры»? Слово «культура» употребляется в различных значениях, и общепринятого определения здесь нет. С одной стороны, «культура» есть специфическое отношение или ориентировка отдельных людей и целых сообществ, по которым мы и отличаем «цивилизованное» общество от «примитивного». Это одновременно и мир целей и интересов, и мир обычаев. С другой стороны, «культура» – это система ценностей, созданных и накопленных в творческом процессе истории, но ценностей, которые сами по себе стремятся обрести полунезависимое бытие, то есть бытие независимое от той творческой силы, которая открыла их и вызвала к существованию. Ценности эти многообразны и разнообразны, и, по-видимому, их никогда не удастся объединить в некое единообразное целое: это нравы и этикет, политические и социальные установления, промышленность и санитария, этика, искусство, наука, и т. п. Таким образом, когда мы говорим о кризисе культуры, то мы обычно имеем в виду процесс распада в одной из этих двух различных, хотя и связанных между собою системах, или даже в обеих системах сразу. Это может проявляться в том, что некоторые общепринятые нормы, провозглашенные обществом ценностями, перестают действовать как ценности и начинают дискредитироваться и компрометироваться, то есть начинают лишаться своей притягательной силы и влияния на людей. Бывает и так, что сами «цивилизованные люди» просто устают от следования культурной традиции, теряют к ней всякий интерес, – тогда культурные традиции становятся неустойчивыми и сам человек деградирует или даже, как культурный тип, полностью исчезает. Тогда, пока еще в рамках медленно угасающей цивилизации, может возникнуть сильная тяга к «примитивизму». Распадаются цивилизации тогда, когда творческий импульс, вызвавший их к существованию, теряет свою силу и непосредственность. Здесь возникает естественный вопрос: имеет ли культура отношение к становлению личности в человеке, или она есть не более чем наружный покров, который, возможно, и необходим в некоторых случаях, но не является органическим выражением глубинной сути человеческого бытия? Вроде бы ясно, что культура не является принадлежностью человеческой природы, ведь мы, как правило, отчетливо различаем понятия «природа» и «культура», имея в виду, что «культура» есть искусственное создание человека, которое как бы надстраивается над «природой», впрочем, нам, кажется, фактически и неизвестны проявления человеческой природы отдельно от культуры, по крайней мере, вне какого-то подобия культуры. Мы можем утверждать, что «культура» не является чем-то действительно «искусственным», – все-таки она является неким расширением природы человека, развитием, посредством которого человеческая природа достигает своей зрелости и обретает полноту, так что о «до-культурном» бытии человека мы можем фактически говорить только как о «до-человеческом» его существовании. Согласитесь, что «цивилизованный» человек все-таки более человечен, чем «примитивный» или «природный» (естественный) человек? Именно здесь-то и скрывается главная трудность для разрешения нашего основного вопроса.

Может быть действительно, а сам я именно так и считаю, наша современная культура или цивилизация подвергается «суду», испытывает кризис. Но почему, в конце концов, у нас-то христиан, именно как христиан, должен вызывать какую-то озабоченность этот культурный кризис? Ведь, если верно, как мы только что выяснили, что изнеможение и разрушение культуры начинается с потери веры, с «апостасии» и «вероотступничества», – то не следует ли христианам преимущественно, если не исключительно, заняться возрождением веры или новым обращением мира, а не спасением погибающей цивилизации? Если действительно мы подвергаемся «апокалиптическому» испытанию, то не следует ли нам сосредоточить все свои усилия на обретении евангельских ценностей, на проповеди Нового Завета не знающему его поколению людей, на призыве к покаянию и принятию веры? Основной вопрос, который здесь возникает, это, по-видимому, вопрос: можно ли преодолеть кризис просто тем, что отжившей цивилизации будет противопоставлена новая цивилизация, или же для этого необходимо выйти за пределы цивилизации, туда, где по ту ее сторону, и обретаются подлинные корни человеческого бытия. И если для этого действительно нужно, в конечном счете, выйти за пределы ее, – то не сделается ли от этого культура бессмысленной и бесполезной? Нужна ли «культура» тому, кто встретился с Богом Живым, Которому Единому и нужно поклоняться и Его славить; и будет ли он тогда проявлять к ней какой-то интерес? И не окажется ли тогда любая «цивилизация» лишь утонченным и бессознательным идолослужением, заботой и попечением о «многом», слишком о многом, тогда как необходимо избрать «благую часть», которая не отнимется от нас и будет пребывать за гробом во веки веков? И разве не должен тот, кто нашел «драгоценную жемчужину», тут же пойти и продать все свое богатство? Не будет ли это с нашей стороны проявлением неверия и предательства, если мы будем собирать и сохранять это наше иное достояние? Разве не должны мы все «человеческие ценности» просто предать в руки Божии?

Эти вопросы на протяжении многих веков были главным искушением для очень многих искренне верующих и благочестиво настроенных людей. С не меньшей остротой эти вопросы обсуждаются и в наши дни. Мы называем это искушением. Но справедливо ли здесь употреблять столь неподходящее слово? Разве не является это лишь необходимым условием нашего полного самоотречения, которое и есть главное в нашем христианском послушании? Мы должны иметь в виду, что сомнения по поводу культуры и ее ценностей возникают не только во времена кризисов и тяжких исторических испытаний. Они возникают часто и в периоды мира и процветания, – тогда, когда возникает опасность порабощения и прельщения достижениями человечества, великолепием и торжеством цивилизации. Эти сомнения чаще всего возникают в процессе сокровенных личностных поисков Бога. Столь решительное самоотвержение может привести преданных благочестию людей в пустыни, пещеры и другие необитаемые места, – подальше от «цивилизованного мира»; в их представлении культура будет ничем иным, как суетой сует, даже если эта культура будет претендовать на то, чтобы быть христианской, если не по существу, то хотя бы по форме. Правильно ли было бы сдерживать этих преданных благочестию братьев в их самоотверженном поиске совершенства, оставляя их в миру и заставляя участвовать в строительстве или исправлении того, что для них является ни чем иным, как только Вавилонской башней? Готовы ли мы отречься от того, что дали нам свв. Антоний Великий и Франциск Ассизский, решимся ли мы на то, чтобы уговорить их остаться в миру? Ведь Бог несравненно выше культуры, разве Он не находится за ее пределами? И обладает ли, в конце концов, «культура» хоть какой-нибудь своей, присущей именно ей, ценностью? Служение ли она, или игра, послушание или развлечение, или только суета, гордыня и роскошь, то есть в конечном итоге то, что является ловушкой для спасающейся души? Кажется совершенно ясным, что «культура» не является, и по самой своей природе не может быть конечной целью или высшей ценностью; и, вероятно, даже обязательной составляющей подлинной человечности. «Примитивный» человек имеет не меньше шансов спастись, чем «цивилизованный». Как выразился св. Амвросий: «Бог, решив спасти Свой народ, не склоняется к предпочтению мудреных аргументов». Более того, «культура» – это, отнюдь, не безусловное добро, – это, скорее, область двусмысленности и запутанности. Она имеет тенденцию к деградации, к перерождению в «цивилизацию» (если мы примем, введенное Освальдом Шпенглером, различие этих двух терминов), – и потому человек может оказаться в безнадежном рабстве у нее, в каковом положении, по-видимому, и находится современный человек. «Культура» – это совокупность достижений человека, плод целенаправленного творчества, но развитая «цивилизация» часто оказывается враждебной его творческому началу. В наше время, как, собственно, и во все времена, многие болезненно ощущают тиранию «культурной рутины», рабские оковы цивилизации. Можно показать, как это уже неоднократно делалось, что в «цивилизации» человек как бы «отчуждается» от самого себя, отрывается от питательных корней своего существования, от своего собственного «я», от «природы», от Бога. Это отчуждение можно определять и описывать по-разному, как в религиозном, так и антирелигиозном духе. Но и в том, и в другом случаях «культура» оказывается не только в затруднительном положении, но и сама является большим затруднением в разрешении проблемы.

В ходе христианской истории на эти испытующие вопросы давались различные ответы, но проблема до сих пор остается неразрешенной. Недавно было высказано мнение о том, что вопрос о «Христе и культуре» целиком не подлежит разрешению, что он принадлежит к «вечным вопросам», не подлежащим окончательному решению. Это означает, что разные ответы будут удовлетворять различных людей, принадлежащих к отличным друг от друга группам и типам, как верующих, так и не верующих; а также, что разные ответы будут казаться вполне убедительными в различные времена. Разнообразие ответов имеет, по-видимому, двоякое значение. С одной стороны, это указывает на многообразие исторических ситуаций и человеческих отношений, которые, естественно, навязывают свои решения. Вопросы по-разному ставятся, и по-разному оценивается их значение во времена спокойные (когда наличествует общественный порядок) и во времена кризисов. Но с другой стороны, совершенно естественно обнаружить такое несогласие в «разделенном христианском мире». Нелепо было бы отрицать глубину разделения в христианском мире. Различные деноминации не имеют согласия даже в оценке смысла самого Евангелия.

И в споре о «Христе и культуре» мы сталкиваемся с тем же разногласием между «кафолическими» и «евангелическими» направлениями, которое, если не вдаваться в тонкости, является и основной причиной раскола. Если мы действительно озабочены проблемой христианского единства, то нам необходимо искать окончательного разрешения именно этого основного разногласия. По существу, наше отношение к «культуре» – это не вопрос практического выбора, а, от начала и до конца, вопрос, требующий богословского решения. Наблюдаемый в последнее время рост исторического и культурного пессимизма, того, что немцы называют Kulturpessimismus и Geshichtspessimismus, не только не отображает фактические трудности нашей эпохи, но и показывает нам, что в богословской и философской мысли произошел странный сдвиг. Сомнения по поводу культуры имеют явно богословский смысл и проистекают из самой глубины человеческой веры. Не следует слишком легко и самодовольно отметать ни одно искреннее сомнение, без сочувствия и попытки вникнуть в его смысл. В то же время и не навязывать единообразного решения, для которого, по-видимому, еще не настало время, потому что нельзя не отмести некоторые предлагаемые нам решения как неадекватные, как греховные и вводящие в заблуждение.

Оппозиция нынешних христиан по отношению к культуре или равнодушие к ней приобретают различные формы и имеют различный характер. Невозможно сделать сейчас исчерпывающий обзор всех фактически существующих мнений. Мы должны будем ограничиться лишь попыткой перечислить те из них, которые представляются нам наиболее распространенными и имеющими отношение к нашей собственной ситуации. Существует большое разнообразие мотивов, из которых проистекает и множество конечных выводов. Но есть два особо значимых мотива, и, объединяя их, многие христиане, всех конфессий; обычно отвергают мир. С одной стороны, мир преходящ, да и сама история представляется столь ничтожной, что ее значительность теряется «в перспективе вечности», или по отношению к конечной участи человека. Все исторические ценности обречены на погибель, поскольку они относительны и сама их ценность сомнительна. Также и культуре уготована та же участь, – в перспективе неминуемо приближающегося конца она не имеет значения. С другой стороны, и целый мир кажется таким незначительным по сравнению с безмерной Славой Господней, явленной в тайне нашего Спасения. Бывают времена, когда в определенных исторических условиях тайна Спасения заслоняет собой тайну Творения, – и Спасение понимается, скорее, как отстранение от себя падшего мира, нежели как его исцеление и восстановление. Радикальное противопоставление христианства и культуры, как оно представлено некоторыми христианскими мыслителями, проистекает скорее из особого рода богословских и философских предпосылок, чем из анализа реального содержания самой культуры. В наше время наблюдается рост эсхатологических настроений, по крайней мере, в определенного рода среде. В современной богословской и философской мысли возрастает тенденция принижения человека, обесценивания его роли в мире, что отчасти является реакцией на чрезмерную самоуверенность человека в предыдущую эпоху. Снова раскрывается «ничтожество» человека, сущностная сопряженность его бытия, как духовного, так и физического, с ненадежностью, хрупкостью жизни и неуверенностью в ней. Мир кажется человеку враждебным и опустошенным, – и сам он чувствует себя затерянным в потоке неудач и катастроф. Если еще и имеется в такой ситуации какая-то надежда на «спасение», то о ней можно говорить скорее в терминах «бегства» и «терпения, чем в смысле «восстановления» и «выздоровления». И на что же тогда можно возлагать надежды в истории?

В этой «пессимистической» оппозиции мы можем выделить несколько типов отношения к истории. Те наименования, которые я собираюсь использовать в данной классификации, не обладают исчерпывающей точностью, – они условны и носят предварительный характер.

Во-первых, следует особо отметить, что в современном неприятии культуры имеются неизменные мотивы притворного благочестия и харизматического обновления. Люди верят, что они в своем личном, частном опыте встретились с Богом и Искупителем и, что они спасены Его милосердием и своим откликом на него в виде веры и послушания. Поэтому иного и не требуется. Жизнь мира и в мире в таком случае кажется исполненной греховных соблазнов, от которых человек избавляется с радостью и, по-видимому, даже с гордостью. Единственное, что они могут сказать этому миру – это обличить его суетность и развращенность и пророчествовать о его гибели и осуждении, о грядущем гневе Божием и суде над ним. Этот тип верующих может включать в себя людей различного темперамента, иногда неистовых и агрессивных, иногда мягких и сентиментальных. Но всех их объединяет то, что они не видят никакого положительного смысла в продолжающемся процессе развития культуры, что они безразличны ко всем ценностям цивилизации, в особенности к тем из них, которые не могут быть оправданы с утилитарной точки зрения. Такого рода люди проповедуют достоинство простоты, противопоставляя ее запутанной сложности культурных построений. Они предпочитают замкнутую уединенную жизнь, – уход в стоическое «безразличие» ко всему остальному миру либо, наоборот, совместную жизнь в закрытых общинах, среди тех, кто осознал бесплодность и бесцельность всех усилий и трудов в истории. Такой подход можно было бы назвать «сектантским», поскольку они, на самом деле, пытаются сознательно избегать любого участия в общественной истории. Но такой «сектантский» подход можно обнаружить среди людей, принадлежащих к различным культурам и религиозным традициям. Многие хотели бы «уйти из мира», по крайней мере, психологически, но уйти не для «невидимой брани», а для того, чтобы обезопасить себя. В таком подходе парадоксальным образом смешиваются раскаяние и самодовольство, смирение и гордыня. Есть в нем и сознательное пренебрежение или равнодушие к вероучению, – отсюда их неспособность последовательно продумать до конца вероучительные последствия их «изоляционистской» позиции. Фактически, это радикальное сужение христианства, по крайней мере, субъективное сужение и снижение его роли, при котором оно становится не более, чем частной религией отдельно взятых людей. Единственная проблема, волнующая подобных людей – это проблема индивидуального спасения.

Во-вторых, мы должны остановиться на оппозиции «пуританского» характера. Здесь заметно такое же «сужение» веры, наличие которого открыто декларируется. Как показывает практика, люди этого типа активны, они не склонны игнорировать историю, однако участие в ней рассматривается ими, скорее, как «служение» и «послушание», нежели как реализация творческих возможностей. Они так же сосредоточены на проблеме собственного спасения. Основной постулат такой веры состоит в том, что человек, будучи существом грешным и жалким, может быть прощен, если и когда он принимает прощение, предлагаемое ему Христом и во Христе, но даже и в этом случае он остается тем же, кем он был, – созданием немощным и не приносящим никакой пользы, не способным к существенному изменению и обновлению. Даже уже будучи прощенным, человек все равно остается существом потерянным, – его жизнь не имеет никакой созидательной ценности. Однако это не обязательно приводит к реальному отказу от культуры и бегству из истории, но превращает историю в своего рода рабство, тяготы которого надо терпеливо вынести, не убегая от них, а используя их больше для выработки определенных черт характера и испытания своей способности терпеть, чем для творческой реализации. Никаких достижений в истории быть не может. Но человек должен использовать в ней каждую возможность для того, чтобы доказать свою преданность и способность к послушанию, а также для укрепления души посредством служения в верности и рабским исполнением своего долга. В этой установке доминирует «утилитарный» подход, впрочем, это «трансцендентная утилитарность», поскольку все делается только для «спасения». Все, что непосредственно не подчинено этой цели, должно быть отброшено, – и ни для какого «бескорыстного творчества», например, для искусства или литературы, здесь совсем не остается места.

В-третьих, мы должны сказать про оппозицию «экзистенциального» типа. В основе этого отношения лежит протест против порабощения человека цивилизацией, которая лишь прикрывает реальные трудности его существования и маскирует безнадежность его положения. Было бы несправедливо отрицать, что в современном экзистенциальном движении есть значительная доля правды, правды противостояния; и, очевидно, человеку современной культуры необходимо сделать такое резкое и беспощадное предупреждение. Во всех формах, как религиозных, так и не религиозных, экзистенциализм выставляет человека напоказ как существо ничтожное, – таким именно реальным человеком, каким он сам себя и осознает. Для тех экзистенциалистов, которым не удалось встретиться с Богом, или для тех, кто упорствует в своем атеистическом отрицании Бога – это «ничтожество» является последней истиной о человеке и его неизбежном уделе. Только человек должен открыть для себя эту истину. Многие экзистенциалисты обрели Бога или, как они сами это называют, были обретены Им, были Им призваны в гневе и милосердии одновременно. Но, каким бы парадоксальным это не показалось, они продолжают настаивать на том, что человек, несмотря на искупляющую любовь и заботу Творца о Своих падших и заблудших созданиях, все же есть «ничто». В их представлении «тварность» человека обрекает его на то, чтобы быть «ничем», по крайней мере, в своих собственных глазах, – и это несмотря на тот таинственный факт, что для Бога Его создания имеют гораздо большее значение, чем просто «ничто», ведь ради человека спасительная любовь Божия подвигла Его на величайшую Крестную Жертву. Экзистенциализм, по-видимому, прав в своей критике человеческого самодовольства, – он даже полезен своим непрошеным открытием незначительной роли человека. Но в экзистенциалистах всегда видна слепота, не дающая им возможность увидеть всю сложность проявления Божественной Премудрости. Экзистенциалист – это всегда одинокое существо, безысходно запутавшееся и погруженное в созерцание и исследование трудностей своего положения. Образец его терминологии, которую он всегда использует, – это «ВСЕ» Бога и «ничто» человека. И даже, когда его мысль обращена к исследованию конкретной ситуации, а именно его личной, – он все равно ухитряется придать этому абстрактный характер: в конечном итоге он уже не говорит о живом человеке, но о человеке как таковом, ибо всех людей, ведь это является общим для них, необходимо разоблачить в их полной несостоятельности. Каким бы ни было психологическое и историческое объяснение нынешнего расцвета экзистенциализма, в целом он является, не более, чем симптомом разложения культуры и разочарования человека в истории.

И, наконец, нам не следует забывать о противостоянии и равнодушии к культуре «простого человека». Он может довольно спокойно жить в мире культуры, и даже с удовольствием пользоваться ее плодами, но при этом будет несказанно удивлен, если ему поведать, что культура может что-либо «прибавить» к религии. Это «прибавление» кажется ему возможным разве что путем украшения, либо же принесением дани благоговения и благодарения, особенно в виде такой формы культуры, как искусство. Как правило, «простой человек» с боязнью и подозрением относится к тому, чтобы пользоваться разумом в делах веры, и поэтому легко обходится без осмысления своей веры и других верований.

Он не находит никакого оправдания человеческому стремлению к познанию и творчеству. Не является ли на самом деле вся культура, в конечном итоге, лишь суетой, – чем-то неустойчивым и тленным? И не скрываются ли глубинные корни человеческой гордыни и высокомерия именно в притязаниях и требованиях разума? В религии «простой человек» предпочитает «простоту» и не интересуется тем, что он называет «богословскими теориями», довольно часто относя к этому почти все учение и догматы Церкви. В такой позиции опять-таки обнаруживается одностороннее (и неверное) учение о человеке и связи его жизни в истории с его «участью в вечности», то есть, в конечном итоге, с замыслом Божиим о человеке. Здесь заметна тенденция сосредоточиться на «неотмирности» «вечной жизни» в такой степени, что человеку грозит опасность раздвоения. Является ли вся история лишь тренировочной площадкой для усовершенствования душ и выработки характеров, или ей в Божественном замысле предусмотрена роль чего-то большего? Является ли «Страшный Суд» всего лишь испытанием верности Творцу, или же он еще является и «восстановлением» твари и творения?

Именно здесь мы соприкасаемся с основной причиной постоянной путаницы в споре о «вере и культуре». Этот спор выявляет глубочайшие богословские разногласия – и разрешение его будет невозможно до тех пор, пока не будет признан и ясно осознан богословский характер спора. Нам необходимо богословие культуры, даже для принятия «практических» решений. Ни одно подлинное решение не может быть принято в потемках. Догмат о творении и все, что с ним связано, оказался в сознании современных христиан основательно и опасно искаженным и затемненным, а учение о Промысле Божием, как Домостроительстве, то есть непрестанном попечении Творца о судьбах Своего творения, свелось, на деле, к чему-то в высшей степени субъективному и сентиментальному. Соответственно и «история» воспринимается как некая загадочная интермедия между мощными актами Божественных Деяний, истинный смысл которой трудно определить. Это, опять-таки, связано с неверным учением о человеке. С исполнения предназначения человека, определенного ему в Божественном замысле о мире и человеке, акцент был перенесен на избавление человека от последствий «первородного» греха. Поэтому и целостное учение о последних временах опасно сузилось и стало трактоваться в категориях справедливого суда или сентиментальной любви. «Человек нового времени» не в состоянии оценить и принять уверенность ранних христиан, почерпнутую в Священном Писании, в том, что человек был создан Богом для творческих свершений, что он призван действовать в мире как царь, священник и пророк. Падение и неудачи человека не отменили этого замысла о нем – человек был искуплен для того, чтобы быть восстановленным в своем первоначальном достоинстве и исполнить свою роль в Домостроительстве. И только таким образом он сможет осуществить свое назначение, поэтому от него потребуется не только послушание, но и исполнение того, что замыслил поручить ему Бог: разрешить задачу именно человеческую. Хотя история – есть всего лишь бледное предвосхищение «будущего века», она, тем не менее, есть реальное предвосхищение, – и культурный процесс имеет отношение к конечному завершению истории, даже если мы сейчас и не можем расшифровать образ и смысл этого отношения. Нужно остерегаться преувеличения роли «человеческих достижений» в истории, но также необходимо остерегаться и того, чтобы преуменьшать его роль в исполнении творческой задачи и его творческого призвания. Надо помнить о том, что участь человеческой культуры соотносится с конечной судьбой человека.