В этой «пессимистической» оппозиции мы можем выделить несколько типов отношения к истории. Те наименования, которые я собираюсь использовать в данной классификации, не обладают исчерпывающей точностью, – они условны и носят предварительный характер.

Во-первых, следует особо отметить, что в современном неприятии культуры имеются неизменные мотивы притворного благочестия и харизматического обновления. Люди верят, что они в своем личном, частном опыте встретились с Богом и Искупителем и, что они спасены Его милосердием и своим откликом на него в виде веры и послушания. Поэтому иного и не требуется. Жизнь мира и в мире в таком случае кажется исполненной греховных соблазнов, от которых человек избавляется с радостью и, по-видимому, даже с гордостью. Единственное, что они могут сказать этому миру – это обличить его суетность и развращенность и пророчествовать о его гибели и осуждении, о грядущем гневе Божием и суде над ним. Этот тип верующих может включать в себя людей различного темперамента, иногда неистовых и агрессивных, иногда мягких и сентиментальных. Но всех их объединяет то, что они не видят никакого положительного смысла в продолжающемся процессе развития культуры, что они безразличны ко всем ценностям цивилизации, в особенности к тем из них, которые не могут быть оправданы с утилитарной точки зрения. Такого рода люди проповедуют достоинство простоты, противопоставляя ее запутанной сложности культурных построений. Они предпочитают замкнутую уединенную жизнь, – уход в стоическое «безразличие» ко всему остальному миру либо, наоборот, совместную жизнь в закрытых общинах, среди тех, кто осознал бесплодность и бесцельность всех усилий и трудов в истории. Такой подход можно было бы назвать «сектантским», поскольку они, на самом деле, пытаются сознательно избегать любого участия в общественной истории. Но такой «сектантский» подход можно обнаружить среди людей, принадлежащих к различным культурам и религиозным традициям. Многие хотели бы «уйти из мира», по крайней мере, психологически, но уйти не для «невидимой брани», а для того, чтобы обезопасить себя. В таком подходе парадоксальным образом смешиваются раскаяние и самодовольство, смирение и гордыня. Есть в нем и сознательное пренебрежение или равнодушие к вероучению, – отсюда их неспособность последовательно продумать до конца вероучительные последствия их «изоляционистской» позиции. Фактически, это радикальное сужение христианства, по крайней мере, субъективное сужение и снижение его роли, при котором оно становится не более, чем частной религией отдельно взятых людей. Единственная проблема, волнующая подобных людей – это проблема индивидуального спасения.

Во-вторых, мы должны остановиться на оппозиции «пуританского» характера. Здесь заметно такое же «сужение» веры, наличие которого открыто декларируется. Как показывает практика, люди этого типа активны, они не склонны игнорировать историю, однако участие в ней рассматривается ими, скорее, как «служение» и «послушание», нежели как реализация творческих возможностей. Они так же сосредоточены на проблеме собственного спасения. Основной постулат такой веры состоит в том, что человек, будучи существом грешным и жалким, может быть прощен, если и когда он принимает прощение, предлагаемое ему Христом и во Христе, но даже и в этом случае он остается тем же, кем он был, – созданием немощным и не приносящим никакой пользы, не способным к существенному изменению и обновлению. Даже уже будучи прощенным, человек все равно остается существом потерянным, – его жизнь не имеет никакой созидательной ценности. Однако это не обязательно приводит к реальному отказу от культуры и бегству из истории, но превращает историю в своего рода рабство, тяготы которого надо терпеливо вынести, не убегая от них, а используя их больше для выработки определенных черт характера и испытания своей способности терпеть, чем для творческой реализации. Никаких достижений в истории быть не может. Но человек должен использовать в ней каждую возможность для того, чтобы доказать свою преданность и способность к послушанию, а также для укрепления души посредством служения в верности и рабским исполнением своего долга. В этой установке доминирует «утилитарный» подход, впрочем, это «трансцендентная утилитарность», поскольку все делается только для «спасения». Все, что непосредственно не подчинено этой цели, должно быть отброшено, – и ни для какого «бескорыстного творчества», например, для искусства или литературы, здесь совсем не остается места.

В-третьих, мы должны сказать про оппозицию «экзистенциального» типа. В основе этого отношения лежит протест против порабощения человека цивилизацией, которая лишь прикрывает реальные трудности его существования и маскирует безнадежность его положения. Было бы несправедливо отрицать, что в современном экзистенциальном движении есть значительная доля правды, правды противостояния; и, очевидно, человеку современной культуры необходимо сделать такое резкое и беспощадное предупреждение. Во всех формах, как религиозных, так и не религиозных, экзистенциализм выставляет человека напоказ как существо ничтожное, – таким именно реальным человеком, каким он сам себя и осознает. Для тех экзистенциалистов, которым не удалось встретиться с Богом, или для тех, кто упорствует в своем атеистическом отрицании Бога – это «ничтожество» является последней истиной о человеке и его неизбежном уделе. Только человек должен открыть для себя эту истину. Многие экзистенциалисты обрели Бога или, как они сами это называют, были обретены Им, были Им призваны в гневе и милосердии одновременно. Но, каким бы парадоксальным это не показалось, они продолжают настаивать на том, что человек, несмотря на искупляющую любовь и заботу Творца о Своих падших и заблудших созданиях, все же есть «ничто». В их представлении «тварность» человека обрекает его на то, чтобы быть «ничем», по крайней мере, в своих собственных глазах, – и это несмотря на тот таинственный факт, что для Бога Его создания имеют гораздо большее значение, чем просто «ничто», ведь ради человека спасительная любовь Божия подвигла Его на величайшую Крестную Жертву. Экзистенциализм, по-видимому, прав в своей критике человеческого самодовольства, – он даже полезен своим непрошеным открытием незначительной роли человека. Но в экзистенциалистах всегда видна слепота, не дающая им возможность увидеть всю сложность проявления Божественной Премудрости. Экзистенциалист – это всегда одинокое существо, безысходно запутавшееся и погруженное в созерцание и исследование трудностей своего положения. Образец его терминологии, которую он всегда использует, – это «ВСЕ» Бога и «ничто» человека. И даже, когда его мысль обращена к исследованию конкретной ситуации, а именно его личной, – он все равно ухитряется придать этому абстрактный характер: в конечном итоге он уже не говорит о живом человеке, но о человеке как таковом, ибо всех людей, ведь это является общим для них, необходимо разоблачить в их полной несостоятельности. Каким бы ни было психологическое и историческое объяснение нынешнего расцвета экзистенциализма, в целом он является, не более, чем симптомом разложения культуры и разочарования человека в истории.

И, наконец, нам не следует забывать о противостоянии и равнодушии к культуре «простого человека». Он может довольно спокойно жить в мире культуры, и даже с удовольствием пользоваться ее плодами, но при этом будет несказанно удивлен, если ему поведать, что культура может что-либо «прибавить» к религии. Это «прибавление» кажется ему возможным разве что путем украшения, либо же принесением дани благоговения и благодарения, особенно в виде такой формы культуры, как искусство. Как правило, «простой человек» с боязнью и подозрением относится к тому, чтобы пользоваться разумом в делах веры, и поэтому легко обходится без осмысления своей веры и других верований.

Он не находит никакого оправдания человеческому стремлению к познанию и творчеству. Не является ли на самом деле вся культура, в конечном итоге, лишь суетой, – чем-то неустойчивым и тленным? И не скрываются ли глубинные корни человеческой гордыни и высокомерия именно в притязаниях и требованиях разума? В религии «простой человек» предпочитает «простоту» и не интересуется тем, что он называет «богословскими теориями», довольно часто относя к этому почти все учение и догматы Церкви. В такой позиции опять-таки обнаруживается одностороннее (и неверное) учение о человеке и связи его жизни в истории с его «участью в вечности», то есть, в конечном итоге, с замыслом Божиим о человеке. Здесь заметна тенденция сосредоточиться на «неотмирности» «вечной жизни» в такой степени, что человеку грозит опасность раздвоения. Является ли вся история лишь тренировочной площадкой для усовершенствования душ и выработки характеров, или ей в Божественном замысле предусмотрена роль чего-то большего? Является ли «Страшный Суд» всего лишь испытанием верности Творцу, или же он еще является и «восстановлением» твари и творения?

Именно здесь мы соприкасаемся с основной причиной постоянной путаницы в споре о «вере и культуре». Этот спор выявляет глубочайшие богословские разногласия – и разрешение его будет невозможно до тех пор, пока не будет признан и ясно осознан богословский характер спора. Нам необходимо богословие культуры, даже для принятия «практических» решений. Ни одно подлинное решение не может быть принято в потемках. Догмат о творении и все, что с ним связано, оказался в сознании современных христиан основательно и опасно искаженным и затемненным, а учение о Промысле Божием, как Домостроительстве, то есть непрестанном попечении Творца о судьбах Своего творения, свелось, на деле, к чему-то в высшей степени субъективному и сентиментальному. Соответственно и «история» воспринимается как некая загадочная интермедия между мощными актами Божественных Деяний, истинный смысл которой трудно определить. Это, опять-таки, связано с неверным учением о человеке. С исполнения предназначения человека, определенного ему в Божественном замысле о мире и человеке, акцент был перенесен на избавление человека от последствий «первородного» греха. Поэтому и целостное учение о последних временах опасно сузилось и стало трактоваться в категориях справедливого суда или сентиментальной любви. «Человек нового времени» не в состоянии оценить и принять уверенность ранних христиан, почерпнутую в Священном Писании, в том, что человек был создан Богом для творческих свершений, что он призван действовать в мире как царь, священник и пророк. Падение и неудачи человека не отменили этого замысла о нем – человек был искуплен для того, чтобы быть восстановленным в своем первоначальном достоинстве и исполнить свою роль в Домостроительстве. И только таким образом он сможет осуществить свое назначение, поэтому от него потребуется не только послушание, но и исполнение того, что замыслил поручить ему Бог: разрешить задачу именно человеческую. Хотя история – есть всего лишь бледное предвосхищение «будущего века», она, тем не менее, есть реальное предвосхищение, – и культурный процесс имеет отношение к конечному завершению истории, даже если мы сейчас и не можем расшифровать образ и смысл этого отношения. Нужно остерегаться преувеличения роли «человеческих достижений» в истории, но также необходимо остерегаться и того, чтобы преуменьшать его роль в исполнении творческой задачи и его творческого призвания. Надо помнить о том, что участь человеческой культуры соотносится с конечной судьбой человека.

Все это может показаться лишь смелым предположением, далеко превосходящим наши полномочия и компетенцию. Но факт остается фактом: христиане, и именно как христиане, веками создавали культуру, и многие из них не только по призванию и по велению долга, но с твердым убеждением, что на это есть воля Божия. Краткий ретроспективный взгляд на историю – попытку христиан построить культуру, поможет нам увидеть проблему во всей ее сложности, а также осознать неизбежность ее возникновения. Фактически христианство вошло в мир в один из самых критических периодов истории, – как раз во время серьезного кризиса культуры. И кризис, в конечном итоге, был разрешен созданием христианской культуры, какой бы неустойчивой и двусмысленной она, в свою очередь, ни оказалась в процессе своего созидания.

II

На самом деле вопрос о взаимоотношении христианства и культуры никогда не обсуждался абстрактно, в общих чертах, или уж, во всяком случае, он не должен так обсуждаться. Когда мы говорим о культуре, то всегда имеется в виду какая-то конкретная культура. То понятие, которое определяет культуру и которое мы используем, всегда обусловлено конкретным общественным положением и конкретной ситуацией, то есть является результатом нашего конкретного опыта, получаемого нами при созидании своей собственной культуры, которую мы можем лелеять или ненавидеть, но которая все равно обладает специфическими чертами. Иначе это будет лишь воображаемая идея «иной культуры», сформировавшаяся у нас как идеал, о котором мечтаем и думаем. Даже когда вопрос ставится в обобщенном виде, – всегда за этой общей формой проглядывают наши конкретные чувства и желания. Когда культуру отрицают христиане, то всегда имеется в виду отношение к какой-то конкретной исторической формации, которая выражает определенную идею и воспринимается как выражение этой идеи. Сегодня это механизированная или «капиталистическая» цивилизация, насквозь обмирщенная – и потому отчужденная от религии. В древние времена это была языческая греко-римская цивилизация. В обоих случаях отправной точкой является непосредственное переживание конфликта, столкновение практически несовместимых общественных устроений, которые радикально расходятся по духу и вдохновляются совершенно разными идеями.

Ранние христиане столкнулись с совершенно определенной цивилизацией, – цивилизацией Римской, основанной на ценностях эллинистического мира. Именно об этой цивилизации они и говорили, именно эту «систему ценностей» они и критиковали, именно эта цивилизация их и тревожила. Более того, сама эта цивилизация в то время испытывала сильнейший кризис, – все теряло привычную устойчивость, на глазах ломалось и менялось, – люди отчаянно боролись за сохранение привычных устоев. Но положение было сложным – и все были в замешательстве. Даже современному историку трудно разрешить противоречия в интерпретации раннего христианства, тем более мы не можем ожидать последовательности в интерпретации той эпохи самими ее современниками. Однако ясно, что эллинистическая цивилизация была уже, в определенном смысле, созревшей и готовой к «обращению», – на нее даже можно смотреть как на своего рода эпоху приготовления к принятию Евангельской вести; и это отчетливо осознавалось современниками. Еще апостол Павел высказал такую точку зрения, а апологеты II-го века и ранние александрийцы без колебаний ссылались на Сократа, Гераклита и, разумеется, Платона, как на предшественников христианства. С другой стороны, они не менее, чем мы теперь, сознавали различие между этой культурой и той миссией, которую они должны исполнить, но это прекрасно понимали и их противники. Древний мир сопротивлялся обращению потому, что это вело к разрыву с традицией – и означало для него, что необходимо будет, во многих отношениях, пойти на радикальные перемены. Сейчас для нас одинаково не сложно понять: чем «христианство» отличается от «классической» традиции и в чем оно наследует эту традицию? Но современники, конечно, этого увидеть не могли в той перспективе, в которой это сегодня видим мы, потому что они не могли предвидеть будущего. Если же они критически относились к «культуре», то они имели в виду как раз культуру своего времени, потому что она была враждебной Евангелию, – и оттого казалась им чуждой. То, что говорил Тертуллиан о культуре, необходимо интерпретировать как слова, произнесенные им в конкретной исторической ситуации, – они ни в коем случае не должны нами абсолютизироваться. Разве он не был прав, когда подчеркивал всю глубину различий и расхождений между «Иерусалимом» и «Афинами»: quid Athenae Hierosolymis? «Что же на самом деле общего у Афин с Иерусалимом? Какое может быть согласие у Академии с Церковью?.. Ведь наше учение исходит из притвора Соломонова, который сказал, что Бога надо искать в простоте сердца… Нам не нужны праздные споры после того, как мы обрели Христа Иисуса, нет нужды и в исследованиях после того, как мы стали обладать Евангелием. Обретя нашу веру, мы не желаем верить ни во что другое, потому что превосходство нашей веры убеждает нас, – кроме нее, нет ничего иного в мире, во что бы следовало верить» (de prescriptione, 7 [375]). «Что общего между философом и христианином, – между учеником Эллады и последователем самого Неба, между трудящимся ради славы и пекущемся о спасении, между человеком мудро говорящим и мудро поступающим» (Apologeticus, 46 [376]). Однако сам Тертуллиан не смог убежать от «споров» и «исследований» и он без колебаний обращался к эллинской мудрости, когда необходимо было защитить христианскую веру. Обвинительный приговор он выносит культуре своего времени и той особой жизненной философии, которая в существе своем противоположна вере. Он боялся, что в процессе синкретизма христианской вере угрожает заражение языческими взглядами на жизнь, что в его время действительно являлось серьезной опасностью для христианства, но он не мог предвидеть той внутренней трансформации эллинистического сознания, которая произошла в последующие века, также как не мог он и представить себе, что языческие кесари станут христианами.

Ориген относился к языческой культуре точно также, и это несмотря на то, что его считают одним из «эллинизаторов» христианства. Он также сознавал наличие этого конфликта, у него вызывали подозрения пустые и тщеславные рассуждения; культурное богатство язычников для него было «богатством грешников» (in Ps. 36, III, 6) – им он не интересовался. Блаженный Августин придерживался того же мнения. Разве не представлялась ему наука лишь праздным любопытством, отвлекающим разум от его истинного назначения, ведь он дан человеку не для того, чтобы исчислять звезды и проникать в тайны природы, а для того, чтобы познавать и любить Бога? Опять-таки, блаженный Августин не признавал астрологию, которую в наше время никто бы не счел «наукой», но которая в его эпоху была неотделима от астрономии. Настороженное и даже негативное отношение первых христиан к философии, к искусству, включая даже музыку и живопись, и особенно к искусству красноречия можно правильно объяснить, только принимая во внимание конкретный исторический контекст. Определяющим началом культуры того времени была ложная вера, – и потому все в ней было пронизано этой верой. Необходимо признать, что некоторые формы культуры, имевшие место в истории, несовместимы с христианским отношением к жизни, – и потому их надо избегать или они должны быть отвергнуты. Но это еще не предопределяет ответа на вопрос, возникший в дальнейшем: возможна ли и нужна ли христианская культура? Сегодня можно, или даже следует, весьма критически относиться к нашей современной цивилизации, мы даже склонны приветствовать ее крушение, но это еще не означает того, что следует подвергнуть осуждению и предать проклятию цивилизацию как таковую и что христиане должны вернуться ко временам варварства и примитивизма.