Помимо такой полной и трагической отданности, какую проявила Наталья, мы бываем связаны с миром почти неприметным образом, но имеющим очень большое значение, – просто своим присутствием. Вы в мире, но не от мира, – сказал Христос. Мне кажется, что самый ярким тому пример – место Пресвятой Богородицы в рассказе о браке в Кане Галилейской. Бедная свадьба. Люди с чистым и недвоящимся сердцем пригласили Христа, и Господь не отказался разделить их праздник. Его Мать и ученики здесь же. В какой-то момент, когда сердца еще жаждут радости, препятствием встает человеческая бедность: нет больше вина. И тут идет обмен фразами, которые кажутся никак не связанными между собой. У них нет вина, – говорит Пресвятая Богородица. Что Мне и Тебе, Жено? – отвечает Христос, – час Мой еще не настал. И вместо того, чтобы сказать Господу, что Она Его Мать, что любви, состраданию всегда час, Она ничего Ему не отвечает. Она просто обращается к слугам и говорит им: Что бы Он вам ни сказал, то сделайте. И Христос, вопреки тому, что Сам только что сказал, благословляет воду омовения, и она становится вином Царствия. Как понять этот разговор и мнимое противоречие между словами и действием Христа? Не значил ли вопрос Христа к Матери: “Почему Ты обращаешься ко Мне? Потому ли, что Ты – Моя Мать по естеству, Ты родила Меня, потому ли, что Ты ближе всех Мне? Если так, Я ничего не могу сделать, час Мой еще не пришел, потому что Царство еще не настало”. И Богородица, не отвечая Ему, устанавливает Царство тем, что проявляет полную веру в Него, и слова, которые Она слагала в сердце с самого начала, с Благовещения, приносят плод на богатой и святой почве, и Она видит в Сыне то, что Он на самом деле есть: Слово Божие. Условия Царствия устанавливаются, Бог встречает Создание, до конца Ему предавшееся, открывшееся, до конца верящее в Него. Он может действовать свободно, не насилуя природу, царственно, потому что Он в Своей области. И Он творит первое евангельское чудо.

Это место Богородицы может стать местом каждого из нас. Мы все можем сделать реальным присутствие Царствия Божия там, где находимся, где бы то ни было, какое бы неверие, какая бы неверность или сомнения нас ни окружали, просто веря до конца Господу, будучи детьми Царствия. В этом – акт предстательства, который имеет первостепенное значение. Своим присутствием в какой-то ситуации мы коренным образом переворачиваем ее, потому что с нами в нее входит Бог, Он присутствует в ней нашей верой: будь то в нашей семье, среди друзей, в момент вспыхнувшей ссоры, где проявляется несогласие, где непонимание начинает разъединять тех, кто были едины; будь то на работе или просто в дороге, в метро, на улице, в поезде… Там, где мы среди людей, устремленных к своему вечному назначению, мы всегда можем сосредоточиться, внутренне уединиться и сказать: “Господи, я верю Тебе; приди и будь среди нас!” И в этом акте доверия, в созерцательной молитве, которая не просит видения, которая довольствуется обещанием Божиим быть там, где Его призовут на помощь, мы можем осуществить свое предстательство. Порой нам недостает слов, порой мы не умеем поступить с мудростью, но мы всегда можем просить Богу прийти и быть с нами. И тогда мы часто увидим, как меняется атмосфера, ссора прекращается, снова водворяется мир. Это немаловажная форма предстательства, хотя она менее ярка, чем то, что мы считаем большой жертвенностью. И мы еще раз видим, насколько неразрывно связаны действие и созерцание, видим, что невозможно действовать по-христиански вне созерцательного момента. Мы видим также, что созерцание не есть только Боговидение, оно есть прозрение в глубину, которое позволяет нам видеть суть вещей, различать их вечное значение; созерцание есть видение не только мира, но и мира в Боге.

В центра этой всечеловеческой общности, этого видимого мира, который гораздо шире человеческого общества, присутствует община, которая одна только способна охватить и трансцендентное, и непосредственное призвание того, что ее окружает: это Церковь, общество избранных, и избрание это означает для членов общины не привилегии и права, а служение. Христос обещал, что пошлет нас, как овец среди волков; в вечер Своего Воскресения Он заповедал нам выйти в мир, как Его послал Отец. Он нас предупредил, что мы на земле – как бы небесное поселение, авангард Царствия Божия, мы соратники Господни в деле освобождения мира от сил зла и смерти. Церковь можно определить только извне; изнутри она – сама тайна внутренней жизни и углубления в Боге; она – тайна встречи, Присутствия и приобщенности. Она далеко превосходит человеческое общество, обращенное к Богу, послушное Ему, собранное вокруг Него; она – живое тело, одновременно Божественное и человеческое. У нее есть эмпирический аспект: мы; есть и вечный аспект: Бог, Бог в нас и мы в Нем. С одной стороны, по определению св. Ефрема Сирина, Церковь – не собрание праведных, а толпа кающихся грешников; она в тоске взывает к Богу; она сама нуждается в спасении. С другой стороны, она не только in via, она уже достигла и цели: Бог здесь, она нашла покой в Нем. Ее богочеловеческая природа сложна; такова же и ее человеческая сторона. Она открывается как в грешнике, который нуждается в спасении, так и в Воплощенном Слове, истинном Боге и истинном человеке. Только Он являет подлинную меру человечества как места присутствия Святого Духа; Того Духа, Который созидает из нас тело Христово, всецелого Христа (по смелому слову одного из Отцов Церкви, мы когда-то станем Им, единородным сыном в Единородном Сыне); Духа Божия, научающего нас обращаться к Отцу Слова как к своему Отцу.

Церковь – таинственный организм, где действием Духа мы становимся тем, что есть Христос; Он пожелал стать тем, что есть мы, и наша жизнь сокрыта со Христом в Боге. Существенное отличие Церкви от мира – ее эсхатологическое измерение. Она принадлежит уже будущему веку, и поэтому Дух Божий пронизывает всю жизнь Церкви. Поэтому к Нему мы обращаем нашу молитву при совершении Евхаристии. Царство Божие, Царство будущего века уже здесь, и в нем все уже завершено. Бог уже все во всем; Хлеб и Вино уже содержат Божество. Церковь знает все – и предметы, людей – не только в их всегда трагичном временном становлении, но и в их последнем завершении и зрелости, и поэтому она может возносить благодарение за все изнутри этого трагического и часто жестокого мира. Благодарить за все можно, только если мы умеем видеть все в завершенности, иначе наше благодарение – признак бесчувственности, которой нам не может простить ни мир, ни Бог. Мы должны уметь изнутри своего опыта повернуться к Богу и сказать вместе с праведниками: Ты был прав, Господи, во всех путях Твоих… Церковь способна на это, потому что у нее есть такое видение. Это не только видение мира, потемненного грехом, но видение, в котором уже восходит заря Преображения, в котором уже действует Воскресение; это видение пронизано вечной жизнью, которая, изливаясь в этот мир, шаг за шагом, час за часом покоряет его вечности.

Поэтому-то Церковь не знает различия между живыми и усопшими, которое вне ее полно тревоги и смущения. Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых; для Него все живы, – все живы и для Церкви. Только изнутри этого эсхатологического опыта можем мы ожидать смерть, словно огромную надежду, и призывать час суда, приход Христов в радости, взывать вместе с Духом и Церковью: Гряди, Господи Иисусе, и гряди скоро! История и вечность нераздельно соединены в этих эсхатологических и евхаристических категориях; и молитва Церкви обнимает и охватывает не только ее членов, но через них или ради них, благодаря им – весь мир, рассматриваемый как потенциальная Церковь, всецелая Церковь, которой мы чаем. И в Церкви, в этом становлении в рамках эсхатологии, где, как указывает греческое слов, все уже завершено, но одновременно – в становлении, у нас есть, через общение святых и грешников, живая связь со всеми живущими и со всеми усопшими.

Что же означает наша молитва за усопших? Разве мы просим Господа проявить несправедливость? Конечно, нет. Этой молитвой мы свидетельствуем, что они прожили не напрасно. Мы доказываем, что среди тысячи незначительных мелочей, которые заполняли их жизнь, они сумели бросить семя любви. Мы молимся о них потому, что в нашем сердце есть любовь и благодарность, живое воспоминание их присутствия среди нас, и это свидетельство мы приносим молитвой за них; и эта молитва, как любая другая, должна быть подтверждена нашей жизнью. Если в своей жизни мы не принесем плод того, чему нас научили усопшие, то наша молитва за них будет хотя и не напрасна, но слаба, она не взлетит ввысь. Мы должны быть в состоянии сказать: “Господи, посмотри – этот человек прожил, он посеял в моем сердце любовь, он посеял в моей жизни примеры, которым я следую”. Придет день, когда все будет завершено, мы сможем встать и сказать: “Господи, добро, которое ты видишь в моей жизни, не мое, оно – его; прими его, пусть оно будет его славой или, может, его прощением”. Вспомните молитву, написанную человеком в концентрационном лагере. Я не могу воспроизвести ее дословно, но там говорилось следующее: Господи, когда придет время суда и возмездия, не вмени мучителям тех страданий, которые они нам причинили, но взгляни на плоды этих страданий в нас: на наше терпение, на взаимное товарищество, на взаимную любовь, и т.д., и пусть эти плоды будут их оправданием… только бы мы не были для них призраком ужаса, а их спасением!.. Как я передаю, оно звучит очень слабо, но это самое потрясающее, что я читал .

Жизнь каждого из нас не прекращается в день смерти на земле, рождения на небе. Каждый из нас накладывает печать на всякого встреченного человека. И здесь –ответственность, непрерывно переходящая через века. Эта посмертная жизнь глубоко и неразрывно связана с жизнью живущих на земле, и ответственность выражается в наших молитвах за умерших. Через них мы уже не полностью принадлежим земле; в нас, во всех тех, на ком усопшие оставили отпечаток своей личности, дорогие нам усопшие люди еще принадлежат истории и становлению мира. Эти молитвы существенно важны, так как являются одним из выражений жизни, которая охватывает и объединяет всех людей, все человеческое сообщество.

Однако, мы молимся особенно не только за некоторых людей, но и некоторым людям; мы молимся Богородице и святым. Это не означает, будто мы противопоставляем их благость строгой правде Божией. Мы молимся им потому, что знаем, что их воля едина с волей Божией, и что наше обращение к ним создает не противопоставление, а гармонию, которая объединяет в любви всех, и живых и умерших. Если наш Бог действительно не есть Бог мертвых, а Бог живых, разве не естественно нам обращать молитвы к тем из них, кто для нас особенно близок, является ярким примером? Каждый из нас может найти среди церковных святых тех, кто ему наиболее понятен, чей образ особенно много говорит нам. Мы не делаем радикального различия между теми, чья святость признана и провозглашена, и неканонизованными людьми. Некоторые святые были выделены Богом и явлены как примеры для христиан; это не означает, что другие не таковы. Мы свободно можем обращаться с молитвами к усопшим родителям или друзьям, в этом нет кощунства.

Молитвы, которые мы обращаем к Пресвятой Богородице, носят особую печать. Среди земнородных, Она ближе всех ко Христу, и не потому, что Она дал Ему тело Воплощения, но потому что Она действительно Его Мать, Она связана с Ним не только физически, но и метафизически, духовно. В наших молитвах к Ней всегда есть глубоко трогательный момент. Наши грехи были причиной смерти Христа на Кресте – и Ее, Мать нашего Господа, мы призываем на помощь. Всякая молитва, обращенная к Ней, может быть переведена в такие слова: “Мать, я убил Твоего Сына… Но если Ты простишь – никто меня не осудит”. Вот что подразумевает наша вера, наша любовь к Той, Которая отдала Своего Сына на распятие без единого слова, без жеста, полной отдачей, в полной приобщенности намерению и воле Божией.

Еще несколько слов о литургической молитве. Эта молитва, постоянно совершаемая в Церкви, в сердцевине видимого мира, не только мира людей, но мира предметов, некоторым представляется лишенной непосредственности. Она кажется слишком четко определенной, заключенной в жесткие формы. Она действительно такова, потому что ее цель – не только выразить общее, общинное человеческое чувство, но и воспитать. Она также должна быть откровением красоты – не только красоты уже существующей, но выражением того, чем мир мог бы стать, чем он призван быть в Боге: всеобщей гармонией, равновесием всего в Боге. Можно было бы без труда показать на множестве мелких деталей, как православное богослужение раскрывает все библейское откровение – в молитве, в жестах, в иконе, в движении. Это очень важный элемент богослужения. Оно – школа духовной жизни, оно – некая точка, встреча с Богом и с миром в Боге. В нем есть подлинная непосредственность, которая, однако, превосходит эмпирическое чувство каждого из его участников. Это священное чувство, которого уже достигла община; сама община больше нас и в Боге превосходит самоё себя; это священная встреча, в сердцевина которое главное: таинственное предстояние лицом к лицу с Богом, где Бог встречает человека не только через слово и незримую благодать, но и через преображенное вещество. Воды Крещения, приносимые Богу актом веры и верности, становятся не только первозданными водами, но и той водой, которую Христос обещал самарянке. Хлеб и вино, уже ставшие Телом и Кровью Христовыми, предвосхищают день, когда Бог будет все во всем. Но за пределом этой личной встречи Бога и людей в Церкви, за пределом встречи человека с миром, открываемым в Боге, есть суровое, трагическое противостояние христианина и мира, куда христианин входит, чтобы послужит миру по образу Сына Божия, ставшего человеком в акте подлинного и полного, окончательного и безвозвратного Воплощения. Сын Божий воплотился, так сказать, до конца, Он сделался неотъемлемой частью человеческого становления, и в этом процессе молитва становится предстательством и предстательство делается совершенной Голгофской жертвой.

Между экстазом, невыразимостью встречи и нашим присутствием в мире есть напряжение, несоответствие: оно отражает неспособность человека жить полнотой Божественной жизни и не терять притом связи с собственной, личной, узкой жизнью. По слову Симеона Нового Богослова, это удел новоначальных; совершенство, идеал – в постоянном, неизменном единстве, охватывающем всего человека, дух, душу и тело, без преткновения или колебаний, по образу Господа Иисуса Христа и некоторых святых. Совлекшаяся внешнего мира, свободная от борьбы, от сомнений и забот, душа приобретает доселе ей неведомые трезвость, внимание, силу и ясность. Чувство живо, горячо, чисто; свободное от всякой эмоции или страсти, оно является (в своих внешних выражениях) силой и светом. Вовсе не затемняя мысль, как свойственно эмоциям, чувство ведет ее к расцвету, помогает раскрыться. Мысль все время остается до конца, глубоко сознательная и свободная; душа в этом делании никогда не бывает пассивна; освободившись от самозамкнутости, она предается Богу, и то хранит полное самообладание и может по желанию безмолвствовать либо творить молитву; то слова, которые она употребляет, сами рождаются в сердце и уме молящегося, так что он не может их менять, выбирать или направлять; то она становится неизреченным молчанием в человеке, преодолевшем узы чувственного мира, и он в полном безмолвии всех душевных сил созерцает нетварный Божественный свет, тайны мироздания, собственной души и тела (св. Исаак Сирин; цит. по: Преп. Нил Сорский. Предание о жительстве скитском).

Всякая истинная молитва, то есть совершаемая в полном смирении, в отказе от обращенности на себя, во всецелом предании себя Богу, рано или поздно получает живоносную благодать Духа Святого. Она становится закваской каждого действия и служит его мерилом, она является всем в жизни, перестает быть “действием” и превращается в само бытие, делается излиянием Того, Кто исполняет все и все ведет к полноте.

* Пер. с франц. Название оригинала “La Priиre” (“Молитва”). Русское название заимствовано из английской версии текста. В самиздате встречался перевод именно с этой (слегка сокращенной) версии