Неблагодарный!.. и ты говоришь, что тебе не в чем упрекнуть себя? Что ты исполняешь все свои обязанности?

Перестань обольщаться! К чему обманывать себя? К чему скрывать свою виновность?

Сознаемся лучше, что иго религии христианской, то есть истинного долга, устрашило нас; и чтоб свергнуть его с меньшей наглостью, мы придумали эту религию честного человека, которая не только недостаточна, но есть ничто иное как звучное слово без смысла, изобретенное на то, чтоб в очах света и наших собственных прикрывать беспорядки и слабости наши.

Есть много умных и ученых людей, которые не верят христианской религии

Что же из этого заключить можно, как не то, что недостаточно одной светской учености и остроты ума, чтоб получить от Бога дар веры; но что надобно сверх этого иметь сердце правое, чистое, смиренное, готовое на все жертвы, которых потребует познание истины?

А этого-то и недостает тем немногим ученым, которые не признают христианской религии: потому что они первое, либо холодны и несведущи в законе Божием, и погруженные в свои изыскания математические, физические и пр., не думают о Боге и спасении души своей. В таком случае неудивительно, что они ничего не смыслят в религии, потому что в отношении к ней они невежды, почему и суждения их о предмете неизученном ими не имеют никакого веса. Либо второе, что случается чаще, они люди горделивые, которые позволяют себе высокомерно судить о делах Божиих, дерзают препираться как бы на правах совершенного равенства с Ним, измерять Его премудрое слово мерилом человеческого разума. Гордость есть самое глубокое и гибельное зло! Потому что они праведно отвергнуты как дерзновенные, преданы на волю ослепленного разума своего и лишены познания истины, которая открывается сердцам смиренным, ищущим ее в правоте. Господь не любит, чтоб возмущались Его непреложной истины!

Либо третье, как бывает также, эти высокомерные мудрецы одержимы преступными страстями, от которых не хотят освободиться; а зная, что эти страсти несовместимы с верою христианскою, они отвергают ее как укор их безнравственности.

Впрочем надобно заметить, что число неверующих ученых очень мало в сравнении с великими гениями, которые славились истинною мудростью и благочестием; и если взять труд взвесить силу и число свидетельств с той и другой стороны, то всякое сомнение исчезнет.

Можно утвердительно сказать, что в течение 18 веков между знаменитыми людьми каждого столетия едва придется один неверующий на двадцать верующих.

И из этого малого числа неверующих, можно смело утверждать, большая часть была неискренна в своем неверии, что доказывают все те, которые в час опасности или смерти укрывались под кровом той религии, которую только что долго хулили. Таковых было много из Вольтеровой школы в прошлом веке, и между прочими: Монтескье, Бюффон, Лагарн и другие.

Да и сам Вольтер, заболев в Париже, призвал священника за месяц до своей смерти; но когда опасность миновалась, в нем исчез и страх Божий. Когда же наступил последний кризис болезни, друзья нечестивца сбежались к его смертному одру. Врач его как очевидец свидетельствует, что Вольтер просил причастия, но на это раз напрасно; священника не допустили к умирающему, который кончил жизнь в страшном отчаянии!

Даламберт также пожелал исповедаться при смерти, и ему, подобно как учителю его, отказали в том философы, окружавшие его. "Если б нас не было там, говорит один из них, и он нырнул бы как другие".

Скажи после этого, какое же доверие можно иметь к подобным людям? И како вес может иметь их неверие в сравнении с верою и благочестием бесчисленного множества величайших ученых и знаменитейших людей, которые были славою человеческого рода?

Им также, как и другим, вера предписывала самопринуждение и налагала на них трудные обязанности; но они, заметь это, подчинялись им по убеждению!