«...Иисус Наставник, помилуй нас!»
А примеров воздержанья немного у древних мудрецов и еллинских и варварских; ибо и у варваров добродетель была в уважении. Какие же примеры есть у них, и в каком числе, нужно ли о сем писать, когда это всем открыто и известно? Выслушай следующие места из мудрой трагедии. „Учись держать чрево в крепкой узде; оно одно не воздает благодарности за оказанные ему благодеянья". „В пресыщении Киприда; а в голодных ее нет". „Одебелевшее чрево не родит тонкой мысли". „Наполни мешок твой сотами, или ячменной мукой; ничем не будет это разниться во внутренностях чрева". „Что за приятность черпать дырявою бочкой"? „Ненасытное чрево открыло пути для кораблей; оно научило людей с неистовством вооружаться друг против друга". А о том, что все дорогие снеди у сластолюбцев тонут, как в бездне, и делаются уже не снедями, но чем-то приготовленным в самом негодном помойном соседе, справедливо говорит в одном месте превосходный Керкид, который, сам питаясь солью, с презреньем смотрит на кончину роскошных и на горечь самой роскоши. Кто же не похвалит сказавшего сластолюбивому юноше: „перестань налагать на себя новые цепи, и не раздражай хищного зверя"? Каков и этот обычай почтенных Стоиков, как бы к кому-то постороннему, обращаться к своему телу с такими речами: „Чем я тебе должен, жалкий мешок? Дать ли тубе есть? много с тебя, если дам и хлеба в скудость. Дать ли пить?—дадим тебе воды и уксусу. Но ты не этого у меня просишь, а сладких и сытных снедей, дорогих напитков из кристальных сосудов? Со всей охотой дадим тебе, но только удавку". И это не лучше ли известной у древних изнеженности Сарданапала, Нинова сына, который, обилуя богатством и расстроив себя сластолюбием, для продолжительности наслажденья желал себе горла длиннее журавлиного?
О божественный Давид! когда тебе хотелось утолить жажду из колодезя в земле иноплеменников, и питье было добыто; поелику некоторые послужили твоему желанию, пожертвовав кровью и чрез ратоборство, ты, взяв воду в руки, вылил ее, и не согласился насытить своего желания злостраданьями других (2 Цар. 23, 15—17). А если словесная пища есть хлеб ангельский, потому что не тело питает бестелесную природу; то сколько у нас таких, которые живут ангельскою жизнью, соблюдая в себе (и то не охотно, ради Божия только повеленья) едва малые искры жизни земной? Ибо должно оставаться в узах, пока не разрешит Бог. Не стану представлять примеров из книг и притом ветхозаветных, как иные, чрез телесные очищения обожившись, и как бы освободившись от тел, целые, и даже многие дни не вкушали пищи, не боялись огненного крещения и львиных челюстей, только бы в земле чуждой не прикасаться к пище, оскверненной по повелению варваров.
Но после того, как враг, приразившись ко Христу, отступил от мужественной плоти, побежденный сорокодневным невкушением пищи; к большему посрамлению преткнувшегося в сем опыте, дан закон о вожделенном истощении в подвигах. Какое мудрое противоборство! Какие бескровные и божественные жертвы! Целый мир священнодействует Владыке; не тельцов и овнов заклают, как предписывалось ветхим законом, не какое либо внешнее совершают приношение несовершенного (потому что все бессловесное недостаточно), но каждый изнуряет сам себя воздержным вкушением пищи, наслаждаясь—подлинно новый способ наслажденья!—наслаждаясь тем, что не знает наслаждений. Всякий старается очистить самого себя в храме Богу всенощными бденьями и псалмопеньями, преселениями ума к великому Уму. В той только мере живут в тенях и призраках, в какой и в видимом могут уловлять сокровенное. От сего одни, наложив железный узы на грубую плоть, смирили ее продерзость; другие, заключившись во мрак, тесные жилища, или в расселины диких утесов, остановили вредоносность блуждающих чувств; иные, чтобы избежать зверского греха, отдали себя пустыням и дебрям, жилищам зверей, отказавшись от общения с людьми, и зная тот один мир, который у них пред глазами. А иной привлекает к себе Божие милосердие вретищем, пеплом, слезами, возлежанием на голой земле, стоянием в продолжение многих дней и ночей, даже целых месяцев (а сказал бы я), и лет, но сие покажется невероятным; впрочем, весьма вероятно это для меня и для тех, которые бывали самовидцами чуда; ибо вера и страх Божий, заранее восхитив ум из тела, соделывали их неколебимыми столпами. Ты услышишь и о необыкновенной приправе пищи и питья—о пепле, смешанном со слезами. А иных ревность привела к путям, никем еще дотоле не проложенным: они живут вовсе без хлеба и воды, что, кажется мне, препобеждает и законы естества.
Или представишь, как у Анаксарха толкли руки в ступе, а он, будто да находясь при этом, приказывал сильнее выколачивать его мешок; потому что сам он, то есть невидимый Анаксарх, был несокрушим? Или упомянешь о Сократовой чаше с цикутой—этом необыкновенном напитке, выпитом с такою приятностью? Ты хвалишь все сие; хвалю также и я. Но в какой мере? В неизбежных бедствиях были они мужественны; ибо не вижу, каким бы образом спаслись от них, хотя бы и захотели.
Перейдя же отсюда, к божественной борьбе моих подвижников; и ты, услышав или припомнив о них, придешь в ужас. С какими бесчисленными опасностями возрастили досточтимое и новое таинство Христово мы, удостоившиеся именоваться от Христова имени! Зависть многократно воспламеняла против нас многих врагов и гонителей слова—этих дышащих яростью, свирепых зверей. Но мы никогда не уступали господствующей силе времени. Напротив того, если и оказывалось сколько-нибудь беспечности во время мира, если и оказывался кто худым в чем другом, то в этом все были укреплены Богом, горя пламенною ревностью, выдерживали дерзость врагов, побеждаемые со славою. Никто не ищет спасенья с таким удовольствием, с каким шли мы на сии прекрасный опасности. Иной, как забаву, встречал огонь, меч, земные пропасти, голод, удавленье, кровожадных зверей, растягиванье и вывертыванье составов, избодение очей, жжение, расторжение, терзание членов, холод, погружение в глубину или во мрак, свержение с высоты, продолжительное зрение разнообразных мучений; а последнее (говорю это знающим) хуже всех злостраданий; потому что, когда страдание доведено до крайней его степени, тогда прекращается уже страх; непрестанно же ожидать—значит непрестанно страдать и вместо одной смерти умирать многими мучительными смертями. Не стану говорить об изгнаньях, об отнятии имуществ, о том, что надобно терпеть сие в глазах мужей, жен, товарищей, детей, друзей, что самого мужественного делаете малодушным. И за что терпеть? Может быть, за один слог. Что говорю: за слог? За одно мановенье, которое, послужив знаком отречения, могло бы спасти, хотя ко вреду. Короче сказать: мы стояли за Бога; а предавший Бога не может уже найти другого. Но к чему распространяться? Возведи очи свои окрест, обозри целую вселенную, которую объяло теперь спасительное Слово, привязавшее нас к Богу, и соединившееся с нами чрез страданья,—соединение дивное и превысшее в Божьих законах! Сию-то вселенную, всю почти, осиявают, как звезды, открытыми алтарями, высоковерхими престолами, учениями, собраниями, стечениями целых семейств, песнопеньями достойными подвигов, осиявают сии достославные победоносцы Закланного. И так велико благоговение к истине, что малая часть праха, какой либо останок давних костей, небольшая часть волос, отрывки одежды, один признак каплей крови иногда достаточны к чествованью целого мученика; даже месту мощей дается наименование: святые мощи, и оно получает равную силу, как бы находился в нем целый мученик. Чудное дело! Думаю, что одно воспоминание спасает. Что еще сказать о невероятном избавлении от болезней и от демонов при гробницах, которые удостоились некогда вмещать в себе драгоценные мощи? И они отражают нападения духов. Таковы чудеса моих подвижников!
Хвали же ты мне Пису и делфийский прах, Немею и истмийскую сосну, у которых несчастные юноши находили свою славу, полагая малые награды и за подвиги малые, за кулачный бой, за борьбу, за скорость бега и скачки, в чем не важно и победит и остаться побежденным, потому что наградою не Бог, и не спасенье, как по моим законам и за мои борьбы приобретаются горняя слава и горние венцы.
Ты видел примеры мужества, которым всего лучше и спасительнее подражать в ежедневной борьбе с гонителем, который из глубины и тайно низлагает нас посредством обольщенных чувств; теперь посмотри и на примеры особенно похваляемого у нас целомудрия.
Есть действительно и у Еллинов любители цломудрия; они бывали в древности, а найдутся и ныне; не отказываюсь верить тому, что разглашают о них; у меня нет зависти, что и чуждые нам целомудренны. О Ксенократе сказывают, что однажды, искушая его, подсунули ночью к сонному блудницу; почувствовав это, не был он поражен необычайностью оскорбленья, но также не встал и не подумал бежать; то и другое было низко для Ксенократа. Напротив того он остался недвижим и неуязвим, так что женщина бросившись бежать, закричала: «для чего насмеялись надо мной, положив рядом с мертвецом?»—Епикур, хотя усиливался доказать, что удовольствие есть награда за подвиги добродетели, и что наслажденье есть конец всех благ для человека, однако же, чтобы не подать мысли, будто для какого-то удовольствия хвалить удовольствие, вел он себя благопристойно и целомудренно, чтоб подкрепить ученье свое добрыми нравами. Не умолчу и о Полемоне; так как очень много говорят об этом чуде. Прежде был он не из целомудренных, а даже из гнусных служителей сластолюбия; но когда объят стал любовью к добродетели, нашел доброго советника (не знаю, кто это был, мудрец ли какой, или сам он), вдруг оказался великим победителем страстей. И я представлю одно только доказательство чудной его жизни. Один невоздержный юноша приглашал к себе свою приятельницу. Она, как рассказывают, подошла уже к дверям; но на дверях изображен был Полемон; и его образ имел такой почтенный вид, что развратница, увидев его, тотчас ушла назад, пораженная сим виденьем, и устыдившись написанного, как будто живого. И это происшествие, сколько знаю, пересказывают многие. У Диона (разумею того Диона, который был в большой славе) не очень приятно, говорят, пахло изо рта, и один из городских жителей посмеялся этому. Дион, как скоро свиделся с женой своей, говорит ей: „что же не сказала ты мне о болезни моей?" Но жена с клятвою отвечала: „я думала, что это недостаток всякого мужчины, а не твой только". Так далеко держала она себя от всех мужчин и приятельниц; потому что ответ сей — ясное доказательство честных нравов. Кто не хвалит и Александра за то, что, имея у себя во власти дочерей побежденного им Дария и слыша, что они прекрасны, не захотел их видеть из спасенья, потому что стыдно было бы победителю мужей уступить над собою победу девам. Хотя это не близко еще к моим образцам; однако же хвалю. А почему? Потому что весьма приятно видеть белое лице между Эфиопами, или сладкую струю среди моря; а равно весьма удивительно при худых и зловредных правилах найти нечто целомудренное.
Где самые божества преданы страстям, там покорствовать страсти, без сомненья, почитается делом честным. Ибо кто поставляет своим богом страсть, пользуясь худым помощником в худом деле? У кого, скажи мне, видим примеры неестественной любви? Надобно же было, чтобы ваши боги имели какое-нибудь преимущество. У кого фригийские юноши и участвуют в пиршестве, и в развратном виде подают сладкий нектар? Но стыжусь обнаруживать Диевы тайны. Чьи любодеяния, чьи нарушения супружеской верности составляют для созванных срамное зрелище, возбуждающее смех? Как женщины делают из Дия все, и быка и молению, и лебедя, и человека, и зверя, и золото, и змея?—Таковы любовные превращенья Дия—этого начинщика и советника всех худых дел! Кто царицу сластолюбия почитает богиней? Кто воздвигает жертвенники и храмы страстям? У кого ночи, подлинно достойные ночи, набожно чувствуются символами бесчестных дел? У кого Ифифалы и Фалы со смехом присовокупляют к кумирам нового бога, о котором стыдно и говорить? У кого Гермафродиты, Паны—это срамное поколение, эти боги с козлиными ногами, а по нравам козлы? У них и девы на свадьбах пляшут; им надобно, чтобы к браку присоединялось нечто противное браку. У них пригожие выдают замуж непригожих, принося в приданое за ними приобретенное блудно; и сии неблагопристойности совершаются в честь одного из демонов, чтобы человеколюбивое дело не оставалось вовсе бесстыдным делом. От того позорные дела пользуются свободой; блудилища, цена блуда, поруганье чести у них законны. А мудрецы их изображают Афродиту в виде своих любовниц, чтобы такою выдумкою доставить последним божеские почести. И Фидии на персте богини девы, в память своего бесстудства, пишет: у прекрасного всего достаточно. От сего наравне с мужественными и воинскими подвигами удостаивается у них блистательных живописных изображений, рукоплесканий и описаний и эта студодейная красота. Смотри, сколько блудниц почтены у них храмами и признаны богинями. Евфро, Фрина, Леэна—в образе зверя; потому что и ее имя было чтимо среди храмов. А эту пресловутую повелительницу Эллады, родившуюся в Иккарах, срамную развратницу Лаису, и многих других не удостою и слова.
Посему ты, добрый мой, как умеющий узнавать доброту серебра, заимствуй у них, что хорошо, и отбрасывай, что не сделает тебя лучшим: но следуй всем нашим наставленьям, следуй примерам мужей и жен целомудренных, у которых учитель—упованье и Бог, которые своею жизнью пишут лучшие законы, нежели какие пишет рука. Когда другие именуют прелюбодеяние пороком и наказывают по законам; мы требуем еще большего, запрещая и смотреть бесстыдно и похотливо, почитая за одно и содеянный грех и причину греха, как например: и убийство, и гнев, от которого бывает убийство, клятвопреступленье и готовность к клятве. Не дозволяя всего того, без чего не может быть грех, мы избегаем и самого худшего.
Так у меня безопасно целомудрие. Оттого у меня многочислен лик дев, подражающих жизни бесплотных Ангелов и самому Богу, Который один сожительствует с ними. К чему же это ведет? К тому, что всякий стремится к будущей жизни, желает преселиться отсюда, освободившись от уз и законов супружеских. С тех пор, как пришел ко мне Христос - Сын Матери-Девы, творит Он меня девственником по новым законам. Поелику вступил я в жизнь, и связанный скоротечностью и тленьем принужден знать скоротечное и подлежащее тленью, чтобы из видимого и блуждающего научиться лучшему; то с радостью возвожу образ к Богу посредством свободной и несвязанной жизни, не оставив здесь и следа своей кожи, но презрев ее, как иные презирают какой-нибудь другой надутый мех, всецело стремлюсь к всецелому Богу, имея искренними спутниками многих других, которые, взирая на единую чаемую жизнь, принесли в дар подателю всяческих Богу не власы и не именье, но первое из всего принадлежащего нам—чистоту и бесплотность. Это сонмы новых назореев, исполненные и сияющие теми внутренними лепотами, какие чтут девственники до крови. Что мог бы я сказать тебе о какой-нибудь Фекле, или о всех тех, который, чтобы соблюсти красоту свою запечатленною для Бога, смело шли на опасности? Не то ли одно, что всегда и всякому было очень известно? Видишь неусыпные псалмопения Богу мужей и жен, забывших свою природу, столь многочисленных, столь высоких по жизни и обожившихся? Видишь два лика Ангелов, то согласно, то противогласно, и горе и долу, песнословящие Божье величье и естество? Так должен ты чтить чистоту, имея столько побуждений и образцов; взирая на них, очисти себя самого, чтобы принять тебе от Бога законы.
Хотя все изображенное в слове требует своего благоразумья (ибо без благоразумья возможно ли что похвальное?); однако же первое и важнейшее для тебя — познать Бога и искренно чтить Его словом и делом; потому что для всех один и тот же источник, одно спасенье. Бог умосозерцаем для иных, хотя несколько однако же никто не изречет, и ни от кого нельзя услышать, что Он такое, хотя иной и был уверен, что знаете сие. Ибо к каждой мысли о Боге всегда, как мгла, примешивается нечто мое и видимое. Каким же образом проникну эту мглу и вступлю в общенье с Богом, что бы, не трудясь уже более, обладать и быть уверенным, что обладаю тем, что давно желал приобрести? Самое пагубное дело—не чтить Бога и не знать, что Он—первая вина всяческих, от которой все произошло и пребывает соблюдаемое по неизреченному чину и закону; но представлять себя знающим, что такое Бог, есть поврежденье ума; это то же, что, увидев в воде солнечную тень, думать, будто бы видишь самое солнце, или поразившись красотою преддверья, воображать, будто бы видел самого владыку внутренних чертогов. Хотя один и премудрее несколько другого, поколику привлек к себе более лучей света, потому что больше всматривался; однако же все мы ниже Божья величья; потому что Бога, покрывает свет, и закров Его—тьма. Кто рассечет мрак, тот осиявается второю преградою высшего света. Но проникнуть двойной покров весьма не легко. Того, кто все наполняет и Сам выше всего, Кто умудряете ум и избегает порывов ума, увлекая меня на новую высоту тем самым, что непрестанно от меня ускользает,—сего Бога особенно содержи в уме и чествуй, доказывая любовь свою ревностью к заповедям. Но не везде и не всегда должно изыскивать, что Он такое, и не перед всяким удобно изрекать о сем слово. Иное скажи о Боге, впрочем со страхом; а иное пусть остается внутри, и безмолвно чтимое чествуется втайне одним умом; для иного же отверзай только слух, если преподается слово; ибо лучше подвергать опасности слух, нежели язык. О прочем же будем молить, чтобы узнать сие ясно, отрешившись от дебелости плоти; а теперь, сколько можно, будем очищать себя и обновляться светлою жизнью. Так примешь в себя умосозерцаемого Бога; ибо несомненно то, что Бог Сам приходит к чистому; потому что обителью чистого бывает только чистый. Умозаключенья же мало ведут к ведению Бога; ибо всякому понятию есть другое противоположное; а мое ученье не терпит на все удобопреклонной веры. Весьма можно держаться сказанного: кто возлюбил, тот будет возлюблен, а кто возлюблен, в том обитает Бог (Иоан 14, 21. 23). А в ком Бог, тому невозможно не сподобиться света; первое же преимущество света—познавать самый свет, Так любовь доставляет, ведение. Такой путь к истине лучше уважаемого многими пути: ума и его тонкостей.
А что может быть изречено, откроем сие. Безначальный, Начало, Дух—досточтимая Троица. Безвиновный, Рожденный, Исходящей, и первый—Отец, вторый — Сын и Слово, третий не Сын, но Дух единые сущности—единый в трех Бог и общее поклонение. Ими разрешаюсь от смертного состава. И ты будь поклонником Их, соблюдай Их в себе, отринув всякую нечистоту жизни дольней, честною жизнью, истинным ученьем и ненавистью к вымыслам; и вчиняйся в горняя. И я желал бы, чтобы ты стал богатее меня и сподобился большего дерзновенья.