А примеров воздержанья немного у древних мудрецов и еллинских и варварских; ибо и у варваров добродетель была в уважении. Какие же примеры есть у них, и в каком числе, нужно ли о сем писать, когда это всем открыто и известно? Вы­слушай следующие места из мудрой трагедии. „Учись держать чрево в крепкой узде; оно одно не воздает благодарности за ока­занные ему благодеянья". „В пресыщении Киприда; а в голодных ее нет". „Одебелевшее чрево не родит тонкой мысли". „На­полни мешок твой сотами, или ячменной мукой; ничем не будет это разниться во внутренностях чрева". „Что за приятность черпать дырявою бочкой"? „Ненасытное чрево открыло пути для кораблей; оно научило людей с неистовством вооружаться друг против друга". А о том, что все дорогие снеди у сластолюбцев тонут, как в бездне, и делаются уже не снедями, но чем-то приготовленным в самом негодном помойном соседе, справедливо говорит в одном месте превосходный Керкид, который, сам питаясь солью, с презреньем смотрит на кончину роскошных и на горечь самой роскоши. Кто же не похвалит сказавшего сластолюбивому юноше: „перестань налагать на себя новые цепи, и не раздражай хищного зверя"? Каков и этот обычай почтенных Стоиков, как бы к кому-то постороннему, обра­щаться к своему телу с такими речами: „Чем я тебе должен, жалкий мешок? Дать ли тубе есть? много с тебя, если дам и хлеба в скудость. Дать ли пить?—дадим тебе воды и уксусу. Но ты не этого у меня просишь, а сладких и сытных снедей, дорогих напитков из кристальных сосудов? Со всей охотой дадим тебе, но только удавку". И это не лучше ли извест­ной у древних изнеженности Сарданапала, Нинова сына, кото­рый, обилуя богатством и расстроив себя сластолюбием, для продолжительности наслажденья желал себе горла длиннее журавлиного?

О божественный Давид! когда тебе хотелось утолить жажду из колодезя в земле иноплеменников, и питье было добыто; по­елику некоторые послужили твоему желанию, пожертвовав кро­вью и чрез ратоборство, ты, взяв воду в руки, вылил ее, и не согласился насытить своего желания злостраданьями других (2 Цар. 23, 15—17). А если словесная пища есть хлеб ангельский, потому что не тело питает бестелесную природу; то сколько у нас таких, которые живут ангельскою жизнью, соблюдая в себе (и то не охотно, ради Божия только повеленья) едва малые искры жизни земной? Ибо должно оставаться в узах, пока не разрешит Бог. Не стану представлять примеров из книг и притом ветхозаветных, как иные, чрез телесные очищения обожившись, и как бы освободившись от тел, целые, и даже многие дни не вкушали пищи, не боялись огненного крещения и львиных челюстей, только бы в земле чуждой не прикасаться к пище, оскверненной по повелению варваров.

Но после того, как враг, приразившись ко Христу, отступил от мужественной плоти, побежденный сорокодневным невкушением пищи; к большему посрамлению преткнувшегося в сем опыте, дан закон о вожделенном истощении в подвигах. Какое мудрое противоборство! Какие бескровные и божественные жертвы! Целый мир священнодействует Владыке; не тельцов и овнов заклают, как предписывалось ветхим законом, не какое либо внешнее совершают приношение несовершенного (потому что все бессловесное недостаточно), но каждый изнуряет сам себя воздержным вкушением пищи, наслажда­ясь—подлинно новый способ наслажденья!—наслаждаясь тем, что не знает наслаждений. Всякий старается очистить самого себя в храме Богу всенощными бденьями и псалмопеньями, преселениями ума к великому Уму. В той только мере живут в тенях и призраках, в какой и в видимом могут уловлять сокровенное. От сего одни, наложив железный узы на грубую плоть, смирили ее продерзость; другие, заключившись во мрак, тесные жилища, или в расселины диких утесов, остановили вредоносность блуждающих чувств; иные, чтобы избежать зверского греха, отдали себя пустыням и дебрям, жилищам зверей, отказавшись от общения с людьми, и зная тот один мир, который у них пред глазами. А иной привлекает к себе Божие милосердие вретищем, пеплом, слезами, возлежанием на голой земле, стоянием в продолжение многих дней и ночей, даже целых месяцев (а сказал бы я), и лет, но сие пока­жется невероятным; впрочем, весьма вероятно это для меня и для тех, которые бывали самовидцами чуда; ибо вера и страх Божий, заранее восхитив ум из тела, соделывали их неко­лебимыми столпами. Ты услышишь и о необыкновенной приправе пищи и питья—о пепле, смешанном со слезами. А иных рев­ность привела к путям, никем еще дотоле не проложенным: они живут вовсе без хлеба и воды, что, кажется мне, препобеждает и законы естества.

Или представишь, как у Анаксарха толкли руки в ступе, а он, будто да находясь при этом, приказывал сильнее выколачивать его мешок; потому что сам он, то есть невидимый Анаксарх, был несокрушим? Или упомя­нешь о Сократовой чаше с цикутой—этом необыкновенном напитке, выпитом с такою приятностью? Ты хвалишь все сие; хвалю также и я. Но в какой мере? В неизбежных бедствиях были они мужественны; ибо не вижу, каким бы образом спаслись от них, хотя бы и захотели.

Перейдя же отсюда, к божественной борьбе моих подвижников; и ты, услышав или припомнив о них, придешь в ужас. С какими бесчисленными опасностями возрастили досточтимое и новое таинство Христово мы, удостоившиеся именоваться от Христова имени! Зависть многократно воспламеняла против нас многих врагов и гонителей слова—этих дышащих яростью, свирепых зверей. Но мы никогда не уступали господствующей силе времени. Напротив того, если и оказывалось сколько-нибудь беспечности во время мира, если и оказывался кто худым в чем другом, то в этом все были укреплены Богом, горя пламен­ною ревностью, выдерживали дерзость врагов, побеждаемые со славою. Никто не ищет спасенья с таким удовольствием, с каким шли мы на сии прекрасный опасности. Иной, как забаву, встречал огонь, меч, земные пропасти, голод, удавленье, кровожадных зверей, растягиванье и вывертыванье составов, избодение очей, жжение, расторжение, терзание членов, холод, погружение в глубину или во мрак, свержение с высоты, продолжи­тельное зрение разнообразных мучений; а последнее (говорю это знающим) хуже всех злостраданий; потому что, когда страдание доведено до крайней его степени, тогда прекращается уже страх; непрестанно же ожидать—значит непрестанно страдать и вместо одной смерти умирать многими мучительными смертями. Не стану говорить об изгнаньях, об отнятии имуществ, о том, что на­добно терпеть сие в глазах мужей, жен, товарищей, детей, друзей, что самого мужественного делаете малодушным. И за что терпеть? Может быть, за один слог. Что говорю: за слог? За одно мановенье, которое, послужив знаком отречения, могло бы спасти, хотя ко вреду. Короче сказать: мы стояли за Бога; а предавший Бога не может уже найти другого. Но к чему распространяться? Возведи очи свои окрест, обозри целую вселенную, которую объяло теперь спасительное Слово, привязавшее нас к Богу, и соединившееся с нами чрез страданья,—соединение див­ное и превысшее в Божьих законах! Сию-то вселенную, всю почти, осиявают, как звезды, открытыми алтарями, высоковерхими престолами, учениями, собраниями, стечениями целых семейств, песнопеньями достойными подвигов, осиявают сии до­стославные победоносцы Закланного. И так велико благоговение к истине, что малая часть праха, какой либо останок давних костей, небольшая часть волос, отрывки одежды, один признак каплей крови иногда достаточны к чествованью целого мученика; даже месту мощей дается наименование: святые мощи, и оно полу­чает равную силу, как бы находился в нем целый мученик. Чудное дело! Думаю, что одно воспоминание спасает. Что еще сказать о невероятном избавлении от болезней и от демонов при гробницах, которые удостоились некогда вмещать в себе драгоценные мощи? И они отражают нападения духов. Таковы чудеса моих подвижников!

Хвали же ты мне Пису и делфийский прах, Немею и истмийскую сосну, у которых несчастные юноши находили свою славу, полагая малые награды и за подвиги малые, за кулачный бой, за борьбу, за скорость бега и скачки, в чем не важно и победит и остаться побежденным, потому что наградою не Бог, и не спа­сенье, как по моим законам и за мои борьбы приобретаются горняя слава и горние венцы.

Ты видел примеры мужества, которым всего лучше и спасительнее подражать в ежедневной борьбе с гонителем, кото­рый из глубины и тайно низлагает нас посредством обольщенных чувств; теперь посмотри и на примеры особенно похваляемого у нас целомудрия.

Есть действительно и у Еллинов любители цломудрия; они бывали в древности, а найдутся и ныне; не отказываюсь верить тому, что разглашают о них; у меня нет зависти, что и чуждые нам целомудренны. О Ксенократе сказывают, что однажды, искушая его, подсунули ночью к сонному блудницу; почувствовав это, не был он поражен необычайностью оскор­бленья, но также не встал и не подумал бежать; то и другое было низко для Ксенократа. Напротив того он остался недвижим и неуязвим, так что женщина бросившись бежать, закри­чала: «для чего насмеялись надо мной, положив рядом с мертвецом?»—Епикур, хотя усиливался доказать, что удовольствие есть награда за подвиги добродетели, и что наслажденье есть конец всех благ для человека, однако же, чтобы не подать мы­сли, будто для какого-то удовольствия хвалить удовольствие, вел он себя благопристойно и целомудренно, чтоб подкрепить уче­нье свое добрыми нравами. Не умолчу и о Полемоне; так как очень много говорят об этом чуде. Прежде был он не из целомудренных, а даже из гнусных служителей сластолюбия; но когда объят стал любовью к добродетели, нашел доброго советника (не знаю, кто это был, мудрец ли какой, или сам он), вдруг оказался великим победителем страстей. И я представлю одно только доказательство чудной его жизни. Один невоздержный юноша приглашал к себе свою приятельницу. Она, как рассказывают, подошла уже к дверям; но на дверях изображен был Полемон; и его образ имел такой почтенный вид, что развратница, увидев его, тотчас ушла назад, пораженная сим виденьем, и устыдившись написанного, как будто живого. И это происшествие, сколько знаю, пересказывают многие. У Диона (разумею того Диона, который был в большой славе) не очень приятно, говорят, пахло изо рта, и один из городских жителей посмеялся этому. Дион, как скоро сви­делся с женой своей, говорит ей: „что же не сказала ты мне о болезни моей?" Но жена с клятвою отвечала: „я думала, что это недостаток всякого мужчины, а не твой только". Так далеко дер­жала она себя от всех мужчин и приятельниц; потому что от­вет сей — ясное доказательство честных нравов. Кто не хва­лит и Александра за то, что, имея у себя во власти дочерей побежденного им Дария и слыша, что они прекрасны, не захотел их видеть из спасенья, потому что стыдно было бы побе­дителю мужей уступить над собою победу девам. Хотя это не близко еще к моим образцам; однако же хвалю. А почему? По­тому что весьма приятно видеть белое лице между Эфиопами, или сладкую струю среди моря; а равно весьма удивительно при худых и зловредных правилах найти нечто целомудренное.

Где самые божества преданы страстям, там покорствовать страсти, без сомненья, почитается делом честным. Ибо кто поставляет своим богом страсть, пользуясь худым помощником в худом деле? У кого, скажи мне, видим примеры не­естественной любви? Надобно же было, чтобы ваши боги имели какое-нибудь преимущество. У кого фригийские юноши и участвуют в пиршестве, и в развратном виде подают сладкий нектар? Но стыжусь обнаруживать Диевы тайны. Чьи любодеяния, чьи нарушения супружеской верности составляют для созванных срамное зрелище, возбуждающее смех? Как женщины делают из Дия все, и быка и молению, и лебедя, и человека, и зверя, и золото, и змея?—Таковы любовные превращенья Дия—этого начинщика и советника всех худых дел! Кто царицу сластолюбия почитает богиней? Кто воздвигает жертвенники и храмы страстям? У кого ночи, подлинно достойные ночи, набожно чувствуются символами бесчестных дел? У кого Ифифалы и Фалы со смехом присовокупляют к кумирам нового бога, о котором стыдно и говорить? У кого Гермафродиты, Паны—это срамное поколение, эти боги с козлиными ногами, а по нравам козлы? У них и девы на свадьбах пляшут; им надобно, чтобы к браку присоединялось нечто противное браку. У них пригожие выдают замуж непригожих, принося в приданое за ними приобретенное блудно; и сии неблагопристойности совершаются в честь одного из демонов, чтобы человеколюбивое дело не оста­валось вовсе бесстыдным делом. От того позорные дела поль­зуются свободой; блудилища, цена блуда, поруганье чести у них законны. А мудрецы их изображают Афродиту в виде своих любовниц, чтобы такою выдумкою доставить последним божеские почести. И Фидии на персте богини девы, в память своего бесстудства, пишет: у прекрасного всего достаточно. От сего наравне с мужественными и воинскими подвигами удостаивается у них блистательных живописных изображений, рукоплесканий и описаний и эта студодейная красота. Смотри, сколько блудниц почтены у них храмами и признаны богинями. Евфро, Фрина, Леэна—в образе зверя; потому что и ее имя было чтимо среди храмов. А эту пресловутую повелительницу Эллады, ро­дившуюся в Иккарах, срамную развратницу Лаису, и многих других не удостою и слова.

Посему ты, добрый мой, как умеющий узнавать доброту серебра, заимствуй у них, что хорошо, и отбрасывай, что не сделает тебя лучшим: но следуй всем нашим наставленьям, следуй примерам мужей и жен целомудренных, у которых учитель—упованье и Бог, которые своею жизнью пишут лучшие законы, нежели какие пишет рука. Когда другие именуют прелюбодеяние пороком и наказывают по законам; мы требуем еще большего, запрещая и смотреть бесстыдно и похотливо, почи­тая за одно и содеянный грех и причину греха, как например: и убийство, и гнев, от которого бывает убийство, клятвопреступленье и готовность к клятве. Не дозволяя всего того, без чего не может быть грех, мы избегаем и самого худшего.

Так у меня безопасно целомудрие. Оттого у меня многочислен лик дев, подражающих жизни бесплотных Ангелов и самому Богу, Который один сожительствует с ними. К чему же это ведет? К тому, что всякий стремится к будущей жизни, желает преселиться отсюда, освободившись от уз и законов супружеских. С тех пор, как пришел ко мне Христос - Сын Матери-Девы, творит Он меня девственником по новым законам. Поелику вступил я в жизнь, и связанный скоротеч­ностью и тленьем принужден знать скоротечное и подлежащее тленью, чтобы из видимого и блуждающего научиться лучшему; то с радостью возвожу образ к Богу посредством свободной и несвязанной жизни, не оставив здесь и следа своей кожи, но презрев ее, как иные презирают какой-нибудь другой надутый мех, всецело стремлюсь к всецелому Богу, имея искренними спутниками многих других, которые, взирая на единую чаемую жизнь, принесли в дар подателю всяческих Богу не власы и не именье, но первое из всего принадлежащего нам—чистоту и бесплотность. Это сонмы новых назореев, исполненные и сияющие теми внутренними лепотами, какие чтут девственники до крови. Что мог бы я сказать тебе о какой-нибудь Фекле, или о всех тех, который, чтобы соблюсти красоту свою запечатленною для Бога, смело шли на опасности? Не то ли одно, что всегда и всякому было очень известно? Видишь неусыпные псалмопения Богу мужей и жен, забывших свою природу, столь многочисленных, столь высоких по жизни и обожившихся? Видишь два лика Ангелов, то согласно, то противогласно, и горе и долу, песнословящие Божье величье и естество? Так должен ты чтить чистоту, имея столько побуждений и образцов; взирая на них, очисти себя самого, чтобы принять тебе от Бога законы.

Хотя все изображенное в слове требует своего благоразумья (ибо без благоразумья возможно ли что похвальное?); од­нако же первое и важнейшее для тебя — познать Бога и искренно чтить Его словом и делом; потому что для всех один и тот же источник, одно спасенье. Бог умосозерцаем для иных, хотя не­сколько однако же никто не изречет, и ни от кого нельзя услы­шать, что Он такое, хотя иной и был уверен, что знаете сие. Ибо к каждой мысли о Боге всегда, как мгла, примешивается нечто мое и видимое. Каким же образом проникну эту мглу и вступлю в общенье с Богом, что бы, не трудясь уже более, обладать и быть уверенным, что обладаю тем, что давно желал приобрести? Самое пагубное дело—не чтить Бога и не знать, что Он—первая вина всяческих, от которой все произошло и пребывает соблю­даемое по неизреченному чину и закону; но представлять себя знающим, что такое Бог, есть поврежденье ума; это то же, что, увидев в воде солнечную тень, думать, будто бы видишь самое солнце, или поразившись красотою преддверья, воображать, будто бы видел самого владыку внутренних чертогов. Хотя один и премудрее несколько другого, поколику привлек к себе более лучей света, потому что больше всматривался; однако же все мы ниже Божья величья; потому что Бога, покрывает свет, и закров Его—тьма. Кто рассечет мрак, тот осиявается второю преградою высшего света. Но проникнуть двойной покров весьма не легко. Того, кто все наполняет и Сам выше всего, Кто уму­дряете ум и избегает порывов ума, увлекая меня на новую вы­соту тем самым, что непрестанно от меня ускользает,—сего Бога особенно содержи в уме и чествуй, доказывая любовь свою ревностью к заповедям. Но не везде и не всегда должно изыс­кивать, что Он такое, и не перед всяким удобно изрекать о сем слово. Иное скажи о Боге, впрочем со страхом; а иное пусть остается внутри, и безмолвно чтимое чествуется втайне одним умом; для иного же отверзай только слух, если преподается слово; ибо лучше подвергать опасности слух, нежели язык. О прочем же будем молить, чтобы узнать сие ясно, отрешившись от дебелости плоти; а теперь, сколько можно, будем очищать себя и обновляться светлою жизнью. Так примешь в себя умосозерцаемого Бога; ибо несомненно то, что Бог Сам приходит к чистому; потому что обителью чистого бывает только чистый. Умозаключенья же мало ведут к ведению Бога; ибо всякому понятию есть другое противоположное; а мое ученье не терпит на все удобопреклонной веры. Весьма можно держаться сказанного: кто возлюбил, тот будет возлюблен, а кто возлюблен, в том обитает Бог (Иоан 14, 21. 23). А в ком Бог, тому невозможно не сподобиться света; первое же преимущество света—познавать са­мый свет, Так любовь доставляет, ведение. Такой путь к истине лучше уважаемого многими пути: ума и его тонкостей.

А что может быть изречено, откроем сие. Безначальный, Начало, Дух—досточтимая Троица. Безвиновный, Рожденный, Исходящей, и первый—Отец, вторый — Сын и Слово, третий не Сын, но Дух единые сущности—единый в трех Бог и общее поклонение. Ими разрешаюсь от смертного состава. И ты будь поклонником Их, соблюдай Их в себе, отринув всякую нечи­стоту жизни дольней, честною жизнью, истинным ученьем и не­навистью к вымыслам; и вчиняйся в горняя. И я желал бы, чтобы ты стал богатее меня и сподобился большего дерзновенья.