Нет, говорят почитатели дел его, выдумывающие нам нового бога, кроткого и человеколюбивого, он не предписывал всенародно указами гнать христиан и заставлять их терпеть все, что гонителям будет угодно, и тем думают доказать, что он не был гонителем. Но никто еще не называл гидру кроткой за то, что она вместо одной головы, если верить басне, имеет девять, или Патарской химеру — за то, что у нее три головы, не похожие одна на другую, отчего она кажется еще страшнее; или адского цербера — кротким за то, что у него три же головы, похожие одна на другую; или морское чудовище Сциллу за то, что вокруг нее шесть отвратительных голов, и хотя, как говорят, верхняя половина ее показывала нечто благообразное, кроткое и не неприятное для глаз (ибо Сцилла была девица, имевшая нечто сродное с нами); но ниже были головы собачьи, звериные, не имевшие ничего благовидного, губившие множество кораблей и столь же опасные, как и головы противолежащей Харибды.

Впрочем ему не скрыть себя, хотя бы вертелся он на все стороны, хотя бы по своей хитрости принимал всевозможные виды, и надев, как говорят, шлем Аида или владея перстнем Гигеса и поворачивая его к себе печатью, мог делаться невидимым. Напротив, чем более старается он бежать и скрыться, тем более оказывается перед судом истины и перед сведущими судьями таковых дел как виновный в таких поступках и делах, которых и сам не захочет защищать и называть справедливыми. Так легко обнаруживается лукавство! Так оно само себя поражает со всех сторон.

Но не подумайте, чтобы только уже сделанное им было столь низко и несообразно с благородством и достоинством царским, а что замышлял сделать, то было более человеколюбиво, более достойно царя. Нет! Хорошо бы еще было, если бы готовящиеся им дела не были гораздо бесчеловечнее тех, о которых сказано. Как при движении дракона, одни сгибы чешуи его уже поднялись, другие поднимаются, иные готовы к тому же, а некоторые, хотя до времени еще спокойны, но не могут не прийти в движение; или, если угодно, другое сравнение, как при ударе молнии одни части уже горят, а другие сначала чернеют, пока огонь, усилившись, и их не охватит; так и у него — одни злодейства уже совершались, а другие были предначертаны в его надеждах и в угрозах против нас, и эти предначертания были так нелепы и необыкновенны, что только ему могло прийти на ум — иметь такие намерения и захотеть привести их в действие, хотя и до него много было гонителей и врагов христиан. Ибо о чем не помышляли ни Диоклитиан, первый из лютейших гонителей христианства, ни преемник его Максимиан, превзошедший его в жестокости, ни последовавший за ними и злейший их гонитель Максимин, потерпевший за это ужасную казнь, гнусную язву телесную>, знаки которой изображены, как на позорных столбах, на его статуях, стоящих и сейчас в публичных местах, — то замышлял он, как пересказывают сообщники и свидетели тайных его дел, но удержан был Божиим человеколюбием и слезами христиан, которые обильно проливались многими как единственная защита против гонителя. Замыслы же его состояли в том, чтобы лишить христиан всех прав и запереть для них все собрания, все площади, все общественные празднества и даже сами судилища; ибо, по мнению, не должно пользоваться всем этим тому, кто не захочет возжигать фимиама на стоящих там жертвенниках и не заплатит так дорого за права столь общие. О законы, законодатели и цари! Как Творец, с одинаковым человеколюбием, для всех общим и нескудным, дает всем наслаждаться и красотой неба, и светом солнечным, и свежестью воздуха, так и вы всем свободным людям одинаковое и равное предоставляете право пользоваться покровительством законов. А он замышлял отнять у христиан это право, так чтобы они, претерпевая и насильственные притеснения и отнятие имущества, и всякую другую, важную или неважную, обиду, возбраненную законами, не могли получать законного удовлетворения в суде. Пусть гонят их с родной земли, пусть умерщвляют, пусть, если возможно, не дают им и свободно дохнуть! Страдавших все это, конечно, утверждало больше в ревности и дерзновении перед Богом, а действовавших — еще более приводило к беззакониям и бесчестию. И какое же, по-видимому, премудрое основание для этого приводил этот убийца и отступник, нарушитель законов и законодатель, или, скажу точнее — словами наших книг Священных, этот враг и мститель (Пс. 8. 3)? То, что в нашем законе предписано: не мстить, не судиться (Рим. 12.19.1 Кор. б, 1), не иметь вовсе стяжаний, не считать ничего собственностью (Мф.10.9-Деян. 4.32), но жить в другом мире и настоящее презирать как ничтожное (Флп. 3,20.2 Кор. 4,18), не воздавать злом за зло (Рим. 12.17), когда кто ударит нас по щеке, не жалеть ее, а подставить ударившему и другую, отдавать с себя не только верхнюю одежду, но и рубашку. Может быть, к этому присоединит он и то, что нам предписано молиться за обижающих, и желал всякого блага гонителям нашим (Мф. 5. 39,40,44). Как не знать в точности тому, кто некогда был чтецом слова Божия, удостоен был чести служения великому алтарю и начинал строить храмы в честь Мучеников? Но вот чему, во-первых, я удивляюсь в нем: как он столь тщательно занимался Св. Писанием, а не прочел, или намеренно не заметил, того изречения, что зло погибнет злой смертью (Мф. 21.41), злой, то есть всякий, кто отверг Бога, и, что еще хуже, кто гонит твердо хранящих исповедание веры и отягчает их такими бедствиями, каких сам достоин. Если он может доказать, что как нам должно быть совершенными (что он предписывает законом) и неуклонно держаться данных нам правил, так ему назначено, или, по воле богов его, за лучшее признано — быть самым злым человеком, и что из двух противоположных навыков, которые суть добродетель и порок, нам присуждена лучшая часть, а ему и подобным ему брошен худший жребий; то пусть он сознается в этом, и тогда за нами останется победа, что засвидетельствуют и сами враги и гонители наши.

Были времена и нашего могущества и вашего, и оно переходило попеременно то в те, то в другие руки: какие же напасти терпели вы от христиан, подобные тем, которые так часто терпят от вас христиан? Лишали ли мы вас каких-либо прав? Возбуждали ли против кого неистовую чернь? Вооружали ли против кого начальников, которые бы поступали строже, нежели чем им предписано? Подвергли ли кого опасности жизни? Отняли ли у кого власть и почести, принадлежавшие мужам отличным? Словом, нанесли ли кому такие обиды, на которые вы так часто отваживались или которыми угрожали нам? Без сомнения, сами вы того не скажете, вы, которые ставите нам в вину нашу кротость и человеколюбие.

Кроме того, ты, мудрейший и разумнейший из всех, ты, который принуждает христиан держаться на самой высокой добродетели, как не рассудишь того, что в нашем законе иное предписывается, как необходимое, так что не соблюдающие того подвергаются опасности, другое же требуется не необходимо, а предоставлено свободному желанию, так что соблюдающие его получают честь и награду, а не соблюдающие не навлекают на себя никакой опасности? Конечно, если бы все могли быть наилучшими людьми и достигнуть высочайшей степени добродетели — это было бы всего превосходнее и совершеннее. Но поскольку Божественное должно отличать от человеческого, и для одного — нет добра, которого бы оно не было причастно, а для другого — велико и то, если оно достигает средних степеней, то почему же ты хочешь предписывать законом то, что не всем свойственно, и считаешь достойными осуждения не соблюдающих этого? Как не всякий, не заслуживающий наказания, достоин уже и похвалы; так не всякий, не достойный похвалы, посему уже заслуживает и наказание. Надобно требовать должного совершенства, во не выступая за пределы свойственного нам любомудрия и сил человеческих.

Но я должен опять обратить мое слово к словесным наукам, я не могу не возвращаться часто к ним, надобно постараться защитить их по возможности. Много сделал богоотступник тяжких несправедливостей, за которые он достоин ненависти; но ежели в чем, то особенно, кажется, в этом он нарушал законы. Да разделят со мной мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею, как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Ибо все прочее оставил я другим, желающим того, оставил богатство, знатность, славу, власть — словом, все, что кружится на земле и услаждает людей не более, чем сновидение. Одно только удерживаю за собой — искусство слова, и не порицаю себя за труды на суше и на море, которые доставили мне это богатство. О когда бы я и всякий мой друг могли владеть силой слова! Вот первое, что возлюбил я и люблю после первейшего, то есть Божественного, и тех надежд, которые выше всего видимого. Если же всякого гнетет своя ноша, как сказал Пиндар, то и я не могу не говорить о любимом предмете, и не знаю, может ли что быть справедливее, как словом воздать благодарность за искусство слова словесным наукам. Итак, скажи нам, легкомысленнейший и ненасытнейший из всех, откуда пришла тебе мысль запретить христианам учиться словесности? Это была не простая угроза, но уже закон. Откуда же вышло это и по какой причине? Какой красноречивый Гермес (как ты мог бы выразиться) вложил тебе это в мысли? Какие злохитрые Телхины и завистливые демоны? Если угодно, скажем и причину этого, именно после столь многих противозаконных и злых дел надлежало тебе, наконец, дойти и до этого, и тем явно напасть на самого себя, так что, где ты особенно думал действовать умно, там-то наиболее, сам того не замечая, опозорил себя и доказал свое безумие. Если же не так, то объясни, что значит это твое определение и какая причина побудила тебя ввести это новое постановление, касающееся словесных наук? И ежели ты скажешь что-нибудь справедливое, мы не будем обвинять тебя, а будем только жалеть о себе. Ибо мы научились как побеждать убеждениями разума, так и уступать над собой законную победу.

Словесные науки и греческая образованность (το ελληνιζειν), говорит он, — наши; так как нам же принадлежит и чествование богов; а ваш удел — необразованность и грубость; так как у вас вся мудрость состоит в одном: веруй. Но и у вас, я думаю, не посмеются над этим пифагорейские философы, для которых сам сказал есть первый и высший догмат, более уважаемый, чем самые золотые, или, вернее, свинцовые стихи.

But does not this expression, "He said it himself," express it in the same way, though in different letters and words, as our "believe," at which you do not cease to mock and swear? For our saying means that it is not permissible not to believe the words of God-bearing men, and the very fact that they are worthy of probability, serves as such a proof of what they said, which is stronger than any logical argument and refutation. But let's assume for a moment that this answer is irrefutable. How can you prove that the verbal sciences belong to you? And if they are yours, then why can't we participate in them, as your laws and your senselessness require? What kind of Greek education is this, to which the verbal sciences belong, and how can this word be used and understood? I am ready to examine with you, lover of mutual expressions, its force and meaning, knowing that often one and the same word signifies different concepts, and sometimes different words mean the same thing, and finally, different names mean different objects. You may say that Greek learning refers either to the pagan belief or to the people and to the first inventors of the power of the Greek language. If this refers to pagan belief, then indicate where and among which priests Greek education is prescribed, just as it is prescribed what and to what demons are to be sacrificed? For not all are commanded to offer the same thing, and not all to one, equally, and not in the only way, as it pleased your hierophants and founders of sacrifices to determine. For example, among the Lydians it is considered a pious deed to curse Bufinus, and by cursing him, thereby honouring the deity; among the inhabitants of Tauris, to kill strangers, among the Lacedaemonians, to scourge themselves before the altar; among the Phrygians, to castrate themselves to the sweet sounds of pipes and after a tiring dance; in others, to sodomy; in others, to commit fornication; and there are so many other obscenities committed during your sacraments, of which I do not consider it necessary to speak separately! But to which of the gods or demons is Greek education dedicated? And even if this were so, it does not appear from this that it should belong only to the heathen, or that the common property is the exclusive property of any of your gods or demons; likewise, like many other things, do not cease to be common because it is established among you to sacrifice them to the gods. But if you do not say this, but call the Greek language your property, and therefore deprive us of it as a paternal inheritance, which does not belong to us in the least, then, in the first place, I do not see what reason there can be for this, or how you can connect it with the worship of demons. For from the fact that the language and the belief of the same people are Greek, it does not follow that the language belongs to the belief, and therefore it is just to deprive us of the use of this language. Your logic teachers will also find this conclusion wrong. For if two predicates correspond to the same subject, it does not follow that they are themselves one and the same. Otherwise, if we assume that one and the same person is both a goldsmith and a painter, then the art of painting will have to be considered as one with the art of a jeweler, and vice versa, the art of a jeweler will be recognized as one with the art of a painter, which is completely absurd. Then I will ask you, lover of Greek education and literature: will you completely forbid us to speak Greek, even in ordinary, vulgar, commonly used words, or will you not allow us to use only selected and pompous words, which are accessible only to the well-educated? If these are the latter, what a strange division it is! As if the words: σμερδαλεον (terrible), κοαβιζειν (to ring, to sound), μων (whether or), δηπωθεν (so), αττα (some), αμωσγεπως (partly, several) belong to the same dialect, and the rest must be thrown into the Cynosarga, as the illegitimate were thrown there before? And if the simple, inelegant expressions belong equally to the Greek language, why do you not deprive us of them also, and of any Greek word in general, whatever it may be? This would be most humane and fully worthy of your ignorance.

But I want to reveal to you a higher and more perfect speculation on this subject. It is not my business to speculate whether there are any special words of the gods (I do not speak of the words μωλυ, ξανθον, χαλκις I laugh at them), words which are more excellent and significant than ours, and yet are formed by means of the organs of the voice, and through the air reach the ear, whereas it would be more akin for the gods to converse with each other only by means of thoughts and images. And our reasoning is this: Language, and every art or useful institution, whatever you may conceive, do not belong to the inventors alone, but to all who use them; and just as in a skilful musical harmony one string produces this sound, the other another, high or low, but everything is subordinate to one skilful choir leader and makes up one beautiful harmony; so also here is the supreme Artist and Creator, the Word, although He has chosen various inventors of various useful institutions and arts, He has offered everything to all who will, in order to unite us in bonds of mutual communion and love for mankind and to adorn our lives with meekness.

How then do you say that Greek education is yours? Did not the Phoenicians own the writings, or, as others think, the Egyptians, or the Jews, who surpass them in wisdom and who believe that God Himself has inscribed the law on the God-written tablets? Does Attic eloquence belong to you? And the game of checkers, the science of numbers, the art of counting on the fingers, measures, scales, the art of building regiments and fighting - whose is it? Is it not a Euboean? For in Euboea was born Palamides, who invented many things, and thus aroused envy, was punished for his wisdom, that is, he was condemned to death by those who fought against Ilion. So, what then? If the Egyptians and the Phoenicians, if the Jews, from whom we also borrow much for our education, if, finally, the inhabitants of the island of Euboea, in your opinion, appropriate all this to themselves as property, what shall we do? How will we defend ourselves against them, falling under our own laws? Shall we not be deprived of all these things, and, like a raven in other people's feathers, that they shall be torn from us, and we shall be left naked and ugly? Or are poems your property? But what if the right to them should be disputed by the old woman who, when pushed on the shoulder by a young man who was running swiftly to meet her, began to scold him, and in the heat of anger, as they say, expressed her abuse in a verse which pleased the young man very much, and which he brought to the right measure, serving as the beginning of the poem so much respected by you? What can be said about the rest? If you are proud of your weapons, then from whom, bravest warrior, do you have weapons? Is it not from the Cyclopes, from whom the art of forging originates? If it seems important to you, and even more important than all, the scarlet robe, which made you both a sage and a precipitator of such laws, then should you not give it to the Tyrians, among whom the shepherd's dog, having eaten a snail and stained his lips with its crimson juice, showed the shepherd the purple dye, and handed it to you, kings, through the Tyrians, this magnificent rag, deplorable to the wicked? What more can be said of agriculture and shipbuilding, which the Athenians may deprive us of, who speak of Demetpax, Triptolemus, dragons, Celeiae, and Icarii, and tell you of them many fables, on which are based your shameless mysteries, which are truly worthy of the darkness of the night? Does it please you that I, leaving the rest, should turn to the main object of your madness, or rather wickedness? That very thing to be initiated and initiate into the sacraments and to serve the gods, whence did it come to you? Is it not from the Thracians? The very word θρησκευειν (to serve the gods) can convince you of this. And are the sacrifices not from the Chaldeans or from the Cypriots? Does not astronomy belong to the Babylonians? Isn't geometry for the Egyptians? Isn't it magic for the Persians? Fortune-telling by dreams – from whom, if not from the Telmisians? Bird-divination from whom, if not from the Phrygians, who were the first to notice the flight and movements of birds? But in order not to verbosely, whence do you get all the private appurtenances of the worship of God? Is not each from one separate people? And from the union of all of them together was composed one mystery of superstition! So, what then? After everything has gone to the first inventors, should it not be allowed that you will have nothing of your own left but malice and your apostasy, which is truly new? In fact, you were the first of the Christians to think of rebelling against the Lord, as the Scythians once had slaves against masters. It is true that it would be very important for you if, according to your definitions and laws, this evil conglomeration were destroyed, so that you could be freed from anxiety and see the Roman empire again in its ancient prosperity, free from all internal strife, which is much more intolerable and terrible than war with external enemies, just as it is more terrible to tear one's own flesh than someone else's.

But if in these actions of his you see a cunning villainy, covered with a mask of meekness and in no way consistent with the greatness of the king, then I will present to you experiments of even greater cunning. He saw that our teaching was majestic both in its dogmas and in the testimonies given from above; that it is both ancient and new, ancient in prophecies and in the thoughts of the Divinity that shine through in it, new in the last Theophany and in the miracles that took place as a result of it and during it; I saw that this teaching was even more majestic and glorious according to the rules of church order handed down and still preserved. And so, in order that this also may not escape his wickedness, what does he plot, what does he do? He imitates Rapsacus the Assyrian, the military commander of the Assyrian king Sennacherib. Rapsacus, having carried the war within the borders of Judea, besieged Jerusalem with a great force and a large army, and encamped himself near the city itself, but when he could neither take the city by force, nor wait for the deserters who would tell him something about what was happening in the cities, he thought of inducing the inhabitants to submit by gentle persuasions, offering them in their own language. Yet the besieged, as is known from history, perceiving his intention, and fearing lest by the pleasantness of his speeches they should be caught in the snare of slavery, demanded first of all that he should speak to them, not in Hebrew, but in Assyrian. He had a similar plan. For he was preparing in all the cities to establish schools, pulpits, higher and lower places for the inmates, the reading and interpretation of pagan teachings relating to the formation of morals and to the sacraments, as well as models of prayers, alternately pronounced by one or the other, penances for sinners, in accordance with the crime, the rite of preparation for initiation, and the initiation itself.

This is what this new dogmatist and sophist was up to. And that his undertaking was not carried out and put into operation, I do not know whether it should be considered a benefit for us, who were soon freed from him and his designs, or a greater advantage for himself, because he had to stop at dreams alone. Otherwise, it would be revealed how far from the movements of human imitation of apes are. It is said that monkeys also imitate such movements as man makes before their eyes in order to deceive them; but by this very means they are caught, since their imitation cannot reach our intelligence. According to the oracle, the horse of Thessalian, the Lacedaemonian wife, and the men who drink the water of Arethusa, that is, the Sicilians, are more excellent than all those who are of the same kind with them, but it is much more true that Christian customs and laws are peculiar to Christians alone, so that it is impossible for anyone else who would imitate us to adopt them, and this is because they were not established by human considerations, but by the power of God and by lasting constancy.

Now it is most appropriate to examine, as it were, this wondrous or, better, absurd construction, and to find out what form of teaching they might have and what the purpose of the meetings might be, in order, as Plato says of his city, built on words, to see their thought in motion. All wisdom is divided into two parts, speculative and active, of which the first is higher, but more difficult to understand, and the other, lower, but more useful. In our country, both of them contribute to each other. Speculation serves us as a companion to the things above, and activity as an ascent to speculation, for it is impossible to attain wisdom without living wisely. And with them, who do not draw from the Divine inspiration of the power that binds them, both these parts are like roots, not established in the soil and rushing about on the waters; and I don't know which of them is funnier and weaker. Let us look at their blessedness and allow ourselves, as happens in many spectacular performances, to have a little fun with the amusing storytellers of fables, and to the saying: "to rejoice with those who rejoice and to weep" (Romans 12:15) to add this: "to talk about empty things with empty words." With tears, there is also laughter, as the poets have noticed. Let us, then, imagine a magnificent spectacle, or, I do not know how else they command them to call their house. Let the heralds call the hearers, let the people gather, let the first places be occupied either by those who are distinguished by gray old age and excellent way of life, or by people famous by birth, by glory and by the cunning wisdom of the earth, in which there is more charm than true piety. We will give them that advantage; What will they do after that? Let them write down their chairmen themselves. Let them be adorned with purple garments, ribbons, and beautiful wreaths of many colors. For I have often noticed that they are carefully concerned about their majestic appearance, about how to become higher than the commoners; as if everything common and ordinary was contemptible, and that which showed arrogance and could not belong to many, should inspire confidence. Or will they condescend to us in this too, and think, like us, that it is more proper for them to be superior to others in morals, and not in appearance? For we care little about the appearance and the pictorial appearance, but more about the inner world of man and about drawing the attention of the spectator to what is contemplated by the mind, by which we teach more people. Now, let it be as it is said.

What next? Of course, you will present to them the interpreters of the forebodings that you call divine, you will open theological and moral books. What and whose, tell me, please! It is good for them to sing the Theogony of Hesiod and talk about the battles and conspiracies described therein, about the Titans and giants, terrible in name and in deeds. Cottus, Briareus, Gyges, Enceladus, represented by you with dragon legs, lightning-fast gods and islands thrown on giants, arrows and together coffins for the rebels; the abominable fiends and premature offspring of giants, hydras, chimeras, Cerberus, Gorgons, in short, a multitude of all evils — these are the beauties that can be offered to the hearers of Hesiod! Now let Orpheus appear with his zither and all-captivating song; let those great and wonderful words and thoughts be heard in honor of Zeus, in which his theology is expressed.