ГЛАВА V

Молодые послушники предались вполне подвижничес­кой жизни: они держались уединения, избегали многолюд­ства, хранили себя всячески от вредных для безмолвия впечатлений окружающей среды, избегали ненужных встреч и лишних знакомств, чтобы держать себя в строгом молчании и блюдении ума. Все силы души были направлены у них к богомыслию и молитве. Отдельное помещение в монастыр­ском саду, вне всяких сообщений, доставляло им желанный покой: молодые подвижники радовались своему отшельни­честву. Так провели они зиму 1829 года. Димитрий Алек­сандрович, от природы наделенный способностью литера­турного творчества, любил созерцать картины природы и из них извлекать содержание для своего богомыслия, кото­рое и изображал искусным пером. Здесь он написал свой «Сад во время зимы». К тому же роду литературного творче­ства принадлежит и другое его произведение — «Древо зи­мою пред окнами кельи», написанное немного прежде, в Свирском монастыре. В этих двух произведениях высказались взгляды и чувствования богомысленной души, предав­шейся религиозной созерцательности под влиянием молит­венных состояний, что испытывается лишь безмолвниками. Но недолго пришлось молодым отшельникам пользоваться мирным приютом в Площанской пустыни: им готовилось тяжкое испытание. Между строителем пустыни иеромона­хом Маркеллом и старцем отцом Леонидом возникли неудо­вольствия, вынудившие последнего оставить Площанскую пустынь и переселиться в скит Оптиной Введенской пусты­ни, находящейся в Калужской губернии. Брянчанинов и Чи­хачов также получили приказание немедленно выбыть из обители и отправиться «куда угодно». Поскорбела монастыр­ская братия на безвинное изгнание никому ничем не доса­дивших благонравных молодых послушников и проводила с чувствами глубокого сожаления и уважения за их тихую и строгую жизнь, дав им на дорогу пять рублей, собранных складчиной. Трудно было с тощим кошельком странство­вать двоим товарищам по неизвестной стороне, не имея в виду определенного места; они старались как можно сокра­тить свое путешествие и направлялись к Белобережской пустыни в той же Орловской губернии. На пути они были в Свенском монастыре, где в то время подвизался в затворе иеромонах Афанасий, один из учеников вышеупомянутого молдавского старца Паисия Величковского. Димитрий Александрович посетил затворника и много пользовался его душеназидательной беседой о благотворности плача, о чем вспоминает в своих аскетических опытах, приводя слова затворника, глубоко запавшие в его душу: «В тот день, в который я не плачу о себе как о погибшем, считаю себя в самообольщении». Белобережская пустынь не приютила однако же на жительство бедных странников, и они, про­должая путь далее, прибыли в Оптину пустынь, где посе­лился их старец отец Леонид с учениками. Настоятель Мо­исей не соглашался было принять их к себе, но старшая бра­тия сжалилась над бедственным положением скитальцев и уговорила игумена не отгонять их. В мае 1829 года Брянча­нинов и Чихачов поселились в Оптиной пустыни, держась того же порядка жизни, какой был у них заведен в Площанс­кой обители.

Пребывание Димитрия Александровича и его товари­ща в Оптиной пустыни далеко было не таково, как в Пло­щанской. Настоятель смотрел на них неблагосклонно, бра­тия относились не совсем доверчиво. Приходилось много скорбеть им при уединенном образе жизни; сама пища мо­настырская, приправленная постным маслом дурного каче­ства, вредно действовала на слабый и болезненный орга­низм Димитрия Александровича. Они решились сами для себя изготовлять пищу: с немалым трудом выпрашивали круп или картофеля и варили похлебку в своей келье, но­жом служил им топор; готовил пищу Чихачов. Такая труд­ная и неблаговидная обстановка, конечно, не могла долго продолжаться: изнурительная слабость телесных сил была последствием ее для того и другого. Сперва пострадал от нее Димитрий Александрович, настолько, что не мог держаться на ногах; за ним ухаживал Чихачов, который был крепче его телосложением, но вскоре свалился и он, пора­женный лихорадкой. Тогда за больным товарищем ухажи­вал Димитрий Александрович; он хотя усердно испол­нял это служение, но тут же сам падал от конечного изне­можения.

Мать Димитрия Александровича была больна. Бо­лезнь — предвестница смерти — обыкновенно изменяет расположение человеческого сердца. София Афанасьевна простила в душе поступок своего сына; материнское чув­ство заговорило в ней; она пожелала видеться с сыном. Александр Семенович под влиянием этого обстоятельства сам смягчился и написал сыну, что не будет препятствовать его намерениям, пусть он приедет к матери и одновремен­но с письмом прислал за ним крытую бричку. Димитрий Александрович поспешил к родителям. Он отправился вместе с больным товарищем своим Чихачовым, так как Александр Семенович был столь внимателен, что не забыл пригласить и того. Но встреча в доме родительском была далеко не такова, какую обещало приглашение. Больная ро­дительница Брянчанинова несколько поправилась здоро­вьем, и мирное чувство, внезапно явившееся в отце по поводу угрожавшего обстоятельства — болезни жены, — ис­чезло. Он принял сына холодно. Мать хотя и была привет­лива, но обошлась со сдержанностью. Таким образом, ски­тальчество из одного монастыря в другой, тяжкое положе­ние в последнем,  болезнь матери и вследствие ее мгновенная вспышка родительских чувств — все это послу­жило только к тому, чтобы извлечь молодых людей из при­юта святой обители и поставить на прежнюю дорогу, лицом к лицу с мирским соблазном. Врагу человеческого спа­сения нет выгоднейшей сети, как оставление молодыми послушниками стен монастыря под какими бы то ни было благовидными предлогами. Самовольный выход из монас­тыря — всегда его затея.

Молодые люди расположились под мирским кровом в отдельном уединенном флигеле дома с намерением про­должать свои иноческие подвиги, обращаясь за духовными потребностями к местному сельскому священнику, считая свое пребывание здесь только временным. Но не так ду­мал Александр Семенович. Он обратился к прежней своей мысли возвратить сына к мирской жизни и всеми мерами стал склонять его к поступлению на государственную служ­бу; взоры родных и знакомых обращались к нему с той же мыслью; мать хотя и внимала иногда учению сына о душе-спасении и других высоких истинах христианской жизни, но не имела столько самостоятельности, чтоб отдаться вполне его внушениям. Вращающиеся пред глазами соблаз­ны смущали подвижников; шумная толпа нарушала их без­молвие. Молодые люди стали тяготиться своим пребыва­нием среди мирян и помышляли о том, как бы им скорее выбраться из светского общества, несовместимого с мона­шеством, и водвориться опять где-нибудь в монастыре.

Проживя начало зимы 1829 года в селе Покровском, в сле­дующем, 1830 году, в феврале месяце отправились оба дру­га искать себе удобного приюта в стенах монастыря; они направили путь свой в Кирилло-Новоезерский монастырь. В это время там жительствовал на покое архимандрит Фе­офан, знаменитый своей святою жизнью и примерным уп­равлением обителью, а настоятельствовал игумен Арка­дий, его присный ученик и подражатель его образа правле­ния. Отец Аркадий отличался простотою нрава; он провидел в двух молодых пришельцах дух истинного мона­шества и с любовью принял их в свою обитель. Но недолго радовались друзья новому месту жительства: неумолимая природа доказала им, что человек состоит не только из души, но и тела. Новоезерский монастырь расположен на острове обширного озера. Сырой климат от испарения воды наделяет жестокою лихорадкой непривычные и сла­бые организмы. Вскоре почувствовал его вредное влияние Димитрий Александрович; он заболел лихорадкой и три месяца испытывал ее мучительные симптомы без всяких медицинских пособий. Под конец у него стали пухнуть ноги, так что он не мог вставать уже с постели. В июне, когда лихорадка особенно там свирепствует, родители по­слали за сыном экипаж, чтобы привезти его в город Волог­ду. Тяжело было это время для Димитрия Александровича: он вынужден был возвратиться опять туда, откуда хотел спастись бегством. В Вологде Димитрий Александрович поместился у своих родных и стал пользоваться медицин­скими средствами от мучившей его лихорадки, которая так глубоко проникла в его организм, что оставила свои следы на весь остальной век. Чихачов, также пострадавший от климата Новоезерской обители, отправился в Псковскую губернию для свидания со своими родителями 13 августа того же 1830 года. Друзья расстались, чтобы каждому от­дельно испытать свои силы в борьбе со стихиями мирской жизни.

ГЛАВА VI

Рука промысла, доселе невидимо покрывавшая беспри­ютного скитальца, коснулась сердца преосвященного Сте­фана, епископа Вологодского: архипастырь проник душев­ные стремления молодого Брянчанинова и расположился к нему.

Оправившись от болезни, Димитрий Александро­вич не хотел возвратиться к родителям, а по благослове­нию владыки поместился в Семигородной пустыни. Мест­ность этой обители благоприятствовала восстановлению его здоровья; он с новою ревностью предался своим обыч­ным духовным занятиям: богомыслию и молитве в тишине келейного уединения. Здесь написал он свой «Плач инока», в котором выразилось печалующее состояние души, уси­ленно стремящейся к Богу, но разбитой треволнениями жизни, вследствие чего уделом ее стал только плач на раз­валинах ее стремлений. Недолго пожил Димитрий Александрович и в Семигородной пустыни; вскоре, 20 февраля 1831 года, он был перемещен по его просьбе преосвящен­ным в более уединенный, пустынный Глушицкий Диониси­ев монастырь, где и зачислен послушником. К этому време­ни относится первое знакомство преосвященного Игна­тия с бывшим настоятелем Николо-Угрешского монастыря архимандритом Пименом. Отец Пимен, тогда еще молодой купеческий сын, так описывает наружность послушника Брянчанинова: «В первый раз довелось мне увидеть Брянча­нинова на набережной реки Золотухи (в Вологде): я был на левом берегу, а он шел по правому. Как сейчас, вижу его: высокого роста, стройный и статный, русый, кудрявый, с прекрасными темно-карими глазами; на нем был овчинный тулуп, крытый нанкою горохового цвета, на голове послуш­ническая шапочка». Далее повествователь восхищается его благородной осанкой, скромной поступью, в высшей степе­ни благоговейным предстоянием в церкви за богослужени­ем и, наконец, самою беседою, которую описывает следую­щими словами: «Невзирая еще на молодые лета, видно было, что Брянчанинов много читал отеческих книг, знал весьма твердо Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина, Доб­ротолюбие и писания других подвижников, и потому беседа его, назидательная и увлекательная, была в высшей степени усладительна» [11] .

Между тем родитель Димитрия Александровича и во время пребывания его в Глушицком монастыре не переста­вал выражать желание исполнения своих требований: он настойчиво добивался того, чтобы сын оставил монастыр­скую жизнь и поступил в государственную службу. Тогда но­воначальный послушник стал просить архиерея оказать ему милость и ввиду семейных обстоятельств поспешить постричь его в монашество. Преосвященный, зная хоро­шо духовное настроение Брянчанинова, решился испол­нить его просьбу. Исходатайствовав разрешение Священ­ного Синода, он вызвал Димитрия Александровича из Глу­шицкого монастыря в Вологду и велел готовиться к пострижению; вместе с тем он приказал ему хранить это в тайне от родных и знакомых, чтоб избежать каких-либо притязаний со стороны их, могущих воспрепятствовать делу, так как намеревался постричь его неожиданно для всех. Стеснительно было такое положение в столь важное время: готовящийся к пострижению вынужден был оста­новиться на постоялом дворе и среди мирской волны при­готовляться к великому обряду.

28 июня 1831 года преосвященный Стефан совершил об­ряд пострижения Брянчанинова в малую схиму в кафедраль­ном Воскресенском соборе и нарек Димитрия Игнатием, в честь священномученика Игнатия Богоносца, память ко­торого празднуется Церковью 20 декабря и 29 января. Инок Игнатий сначала в первый, потом в последний из этих дней праздновал свое тезоименитство. Это имя Игнатия указы­вает еще на преподобного Игнатия князя, Вологодского чудотворца, мощи которого почивают в Прилуцком монас­тыре, где покоятся мощи и преподобного Димитрия При­луцкого — ангела новопостриженного инока от крещения. Таким образом, произведена над ним перемена имен двух чудотворцев, почивающих в одной обители. С именем од­ного, данным при крещении, соединено воспоминание об обстоятельствах рождения, а имя другого наречено при пострижении, как бы в ознаменование сходства земной участи новопостриженного с преподобным из княжеского рода. Родные Брянчанинова, прибывшие 28 июня в собор к богослужению, были крайне изумлены неожиданным священнодействием, которого они сделались зрителями. 4 июля того же года инок Игнатий был рукоположен пре­освященным Стефаном в иеродиакона, а 25-го того же месяца — в иеромонаха и временно оставлен при архиерейс­ком доме, который в Вологде находится при кафедральном соборе, в одной с ним ограде, образуемой стенами Крем­ля, времен царя Иоанна Грозного. Для обучения священ­нослужению новорукоположенный был приставлен к го­родской церкви Спаса обыденного под руководство свя­щенника Василия Нордова, впоследствии протоиерея и настоятеля Вологодского кафедрального собора.

Родители новопостриженного, разумеется, с неудо­вольствием отнеслись к этому событию, особенно Алек­сандр Семенович был поражен им; его воля, на которой он так упорно настаивал, не состоялась: все планы относи­тельно светской карьеры сына рушились, мечты о его бле­стящей будущности исчезли. Сын в глазах отца сделался бесполезным членом общества, утратившим все, что отец доставил ему воспитанием. Женское сердце, менее упор­ное в противодействиях обстоятельствам и всегда податливее на взаимности, расположило Софию Афанасьевну благосклоннее смотреть на поступок сына, но духовная сторона была также чужда ей, и мирские понятия брали верх. Все это, конечно, ничего не значило для монаха, ко­торый сам добровольно поставляет себя в положение, зас­тавляющее забыть все мирские связи и родственные чув­ства, но обстоятельства инока Игнатия были не таковы, чтоб это неудовольствие родителей было для него нечув­ствительно. По пострижении он должен был приютиться в загородном доме своего дяди и крестного отца Димит­рия Ивановича Самарина и вынужден был принять денеж­ное вспомоществование от одной из своих родственниц (г-жи Воейковой). Пребывание в Вологде заставляло его часто вращаться в кругу родных и знакомых: многие из них стали его посещать и требовали от него взаимных посеще­ний к себе. Молодой годами, красивый наружностью, он интересовал все вологодское общество, все о нем говори­ли, все желали сблизиться с ним. Это необходимо вовлека­ло его в мирскую рассеянность и прямо противоречило тем обетам, какие он только что произнес у алтаря. Вся внеш­няя обстановка пустыннолюбивого инока была противна его влечениям, он соскучился городской молвою и стал про­сить покровителя своего преосвященного Стефана отпус­тить его в Глушицкий монастырь, но преосвященный, наме­реваясь дать ему место, соответственное его способностям и благочестивому направлению, а также приличное по от­ношению его к обществу, удерживал его при себе. В скором времени открылось такое место: в конце 1831 года скончал­ся строитель Пельшемского Лопотова монастыря иеромо­нах Иосиф. Обряд погребения поручено было совершить иеромонаху Игнатию. 6 января 1832 года он был назначен на место умершего, а 14-го дано звание строителя, причем возложен был на него набедренник.