Жизнь Димитрия Александровича в доме родитель­ском продолжалась до шестнадцатого года его возраста; этот первый период жизни уже был труден для него в ду­ховном отношении тем, что внешние и внутренние усло­вия жизни в доме родителей не допускали возможности от­крывать кому бы то ни было заветные желания и цели, на­полнявшие тогда его душу. В заключение периода детства автора «Аскетических опытов» весьма назидательно при­вести собственное его поведание об этом детстве. Вот как трогательно он говорит о себе в статье «Плач мой»: «Дет­ство мое было преисполнено скорбей. Здесь вижу руку Твою, Боже мой! Я не имел кому открыть моего сердца; на­чал изливать его пред Богом моим, начал читать Евангелие и жития святых Твоих. Завеса, изредка проницаемая, лежа­ла для меня на Евангелии, но Пимены Твои, Твои Сисои и Макарии производили на меня чудное впечатление. Мысль, часто парившая к Богу молитвой и чтением, начала мало-помалу приносить мир и спокойствие в душу мою. Когда я был пятнадцатилетним юношей, несказанная тишина возве­яла в уме и сердце моем. Но я не понимал ее, — я полагал, что это обыкновенное состояние всех человеков» [2] .

В конце лета 1822 года, когда Димитрию Александро­вичу шел шестнадцатый год от рождения, родитель повез его в С.-Петербург для определения его в Главное инженер­ное училище, куда он был подготовлен домашним учением.

Решительный ответ сына, по-видимому, не подей­ствовал на отца; он или не придал ему значения на основа­нии молодости отвечавшего, или не хотел возражать по кажущейся несбыточности желания, которое совершенно расходилось с планами, какие он строил о будущности сво­его сына. В Петербурге Димитрий Александрович сдал бли­стательно вступительный экзамен [3]. Благообразная наруж­ность и отличная подготовка в науках обратили на молодо­го Брянчанинова особенное внимание Его высочества Николая Павловича, бывшего тогда генерал-инспектором инженеров. Великий князь приказал Брянчанинову явить­ся в Аничковский дворец, где представил его своей супру­ге, Государыне Великой княгине Александре Феодоровне, и рекомендовал как отлично приготовленного не только к наукам, требуемым в инженерном училище, но знающего даже латинский и греческий языки. Ее высочество благоволила приказать зачислить Брянчанинова Ее пенсионе­ром. Сделавшись Императором, Николай Павлович и Им­ператрица Александра Феодоровна продолжали оказывать свое милостивое расположение Брянчанинову. По сдаче экзамена Димитрий Александрович зачислен был в кондук­торскую роту Главного инженерного училища, а действи­тельная служба его стала считаться со дня принесения им присяги 19 января 1823 года. Успехи по наукам [4] , отлич­ное поведение и расположение Великого князя выдвигали его на первое место между юкерами-товарищами: к концу 1823 года, с переводом в верхний кондукторский класс, он был назначен фельдфебелем кондукторской роты; в 1824 го­ду был переведен из юнкерских классов в нижний офи­церский (что ныне Николаевская инженерная академия) и 13 декабря произведен в инженер-прапорщики. Редкие ум­ственные способности и нравственные качества Димит­рия Александровича привлекали к нему профессоров и преподавателей училища; все они относились к нему с осо­бенной благосклонностью, отдавая явное предпочтение пред прочими воспитанниками.

Наряду со служебно-учебной деятельностью Димитрий Александрович имел успехи и в светском обществе своими личными достоинствами. Родственные связи ввели его в дом тогдашнего президента Академии художеств Оленина. Там, на литературных вечерах, он сделался любимым чте­цом, а поэтические и вообще литературные дарования его приобрели ему внимание тогдашних знаменитостей лите­ратурного мира: Гнедича, Крылова, Батюшкова и Пушки­на. Такое общество, конечно, благодетельно влияло на литературное развитие будущего писателя. Преосвященный Игнатий до конца жизни сочувственно отзывался о советах, какие ему давали тогда некоторые из этих личностей.

Описанный круг светского знакомства, к которому при­надлежала имевшая большие связи тетка Димитрия Алексан­дровича А. М. Сухарева, только внешним образом влиял на жизнь молодого человека, внутренняя жизнь которого развивалась самостоятельно, независимо от родственных и об­щественных связей. Димитрий Александрович и в шуме сто­личной жизни остался верен своим духовным стремлениям, какие испытал в уединении отдаленной родины: он всегда искал в религии живого, опытного знания и, хранимый бла­годатью, не поддавался ни тлетворному влиянию чуждых учений, ни приманкам светских удовольствий. Вот с какой подробностью он сам, в вышеприведенной статье «Плач мой», описывает тогдашнее свое душевное состояние: «Всту­пил я в военную и вместе ученую службу не по своему избра­нию и желанию. Тогда я не смел — не умел желать ничего, потому что не нашел еще Истины, еще не увидел Ее ясно, чтобы пожелать Ее! Науки человеческие, изобретение пад­шего человеческого разума, сделались предметом моего внимания: к ним я устремился всеми силами души; неопре­деленные занятия и ощущения религиозные оставались в стороне. Протекли почти два года в занятиях земных: роди­лась и уже возросла в душе моей какая-то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая по Боге. Я начал оплакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, кото­рому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрел, ко­торая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением сирот­ства, лишения жизни! И точно — это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. Воспоминаю: иду по улицам Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей...»

«Понятия мои были уже зрелее, я искал в религии опре­делительности. Безотчетные чувствования религиозные меня не удовлетворяли, я хотел видеть верное, ясное, Ис­тину. В то время разнообразные религиозные идеи занима­ли и волновали столицу северную, препирались, боролись между собою. Ни та, ни другая сторона не нравились моему сердцу; оно не доверяло им, оно страшилось их. В строгих думах снял я мундир юнкера и надел мундир офицера. Я со­жалел о юнкерском мундире: в нем можно было, приходя в храм Божий, стать в толпе солдат, в толпе простолюдинов, молиться и рыдать сколько душе угодно. Не до веселий, не до развлечений было юноше! Мир не представлял мне ничего приманчивого: я был к нему так хладен, как будто мир был вовсе без соблазнов! Точно их не существовало для меня: мой ум был весь погружен в науки и вместе горел жела­нием узнать, где кроется истинная вера, где кроется истин­ное учение о ней, чуждое заблуждений и догматических, и нравственных» [5] .

ГЛАВА II

Начало духовной деятельности, когда она предприни­мается с определенной целью и становится преобладаю­щей, чтобы затем сделаться вполне исключительной, сопровождается обыкновенно внутренней бранью помыслов и страстных чувствований. Брань эта столь сильна, что про­тивостоять ей собственными силами нет никакой возможности — нужна помощь свыше. Димитрий Александрович об­ратился к молитве, творя ее внутренно, внимательно и непрестанно. Такая молитва, образуя внутреннего монаха, настраивает сообразно себе всю душевную деятельность че­ловека, но такой молитве необходимо правильно обучать­ся, что и составляет предмет монашеского духовного дела­ния. Он занимался умной молитвою и столь рачительно уп­ражнялся в ней, что она творилась у него самодейственно. «Бывало, с вечера, — рассказывал он впоследствии о себе, — ляжешь в постель и, приподняв от подушки голову, начнешь читать молитву, да так, не изменяя положения, не прекра­щая молитвы, встанешь утром идти на службу, в классы». Та­ким образом, будучи монахом по душе и еще на шестнадца­том году жизни испытав благодатное действие молитвы, набожный сей юноша не мог довольствоваться установлен­ным в училище обычаем — только однажды в год приступать к таинствам исповеди и святого Причастия, а нуждался в более учащенном подкреплении себя этою духовною пищей, почему для удовлетворения своего желания он обра­тился к законоучителю и духовнику училища. Такое необы­чайное среди юношества явление вызвало удивление духов­ника, особенно когда исповедующийся сказал, что «борим множеством греховных помыслов». Не делая различия меж­ду «греховными помыслами» и «политическими замыслами», отец протоиерей счел своей обязанностью довести об этом обстоятельстве до сведения училищного начальства. Начальник училища генерал-лейтенант граф Сивере под­верг обвиняемого юношу формальному допросу о значении помыслов, им самим признанных «греховными». Немецкое начальство [6] , не уяснив себе значения этого выражения, за Брянчаниновым стало следить. Неосмотрительность духов­ника повергла Брянчанинова в тяжкую ответственность пред своим начальством и довела до болезненного состояния; он принужден был избрать себе другого духовника. Посему Брян­чанинов обратился к инокам Валаамского подворья, стал хо­дить туда каждую субботу и воскресенье для исповеди и свя­того Причащения и, наученный опытом, старался делать это скрытно от училищного начальства. В этом святом деле к нему присоединился товарищ по училищу Чихачов, из дво­рян Псковской губернии, одновременно с ним поступивший в училище и весьма любимый Государем Николаем Павлови­чем. Димитрий Александрович привязался к Чихачову самою искреннею дружбою, несмотря на несходство их характеров: первый был серьезен, задумчив, сосредоточен в себе, дру­гой — весельчак, говорун, с душой нараспашку. Чихачов пре­дался Брянчанинову скорее как сын отцу, нежели как брат брату: таково было влияние Димитрия Александровича на своего сотоварища. Самое первое знакомство этих двух мо­лодых товарищей полно умиления и истинно-христианско­го характера. Однажды в дружеских разговорах Димитрий Александрович прервал веселую болтовню Чихачова, ска­зав ему: «Будь ты христианином!» — «Я никогда не бывал та­тарином», — возразил товарищ ему. — «Так, — сказал пер­вый, — да надо слово это исполнить делом и углубиться поприлежнее в него». С того времени оба они ходили к ино­кам на подворье, исповедовались и причащались, молились, назидались душеспасительными беседами, подвизались. Вот как эти хождения описывает в своих записках сам Чи­хачов, где откровенно говорит, какое они производили на него действие: «В одну субботу слышу приглашение от то­варища своего идти к священнику. — «Зачем?» — «Да обы­чай у меня исповедаться, а в воскресенье приобщаться свя­тым Христовым Тайнам; смотри, и ты не отставай». Бедная моя головушка пришла тогда в изумление и великое смяте­ние. Страх и ужас: что и как, не готов, не могу! — «Не твое дело, а духовника», — отвечает храбро товарищ, и любо­вию своею влечет за собою. Юность и здоровье, и все вне­шние обстоятельства и вся обстановка, да к тому же и внут­реннее сильное восстание страстей и привычек, разъярен­ных противодействием им, страшно волновали душу, и могла ли бы она своей немощью устоять, если бы не была невидимая сила, свыше поддерживавшая ее? И при всем этом, не будь у меня такого друга, который и благоразуми­ем своим меня вразумлял, и душу свою за меня всегда пола­гал, и вместе со мною всякое горе разделял, не уцелел бы я на этом поприще — поприще мученичества добровольного и исповедничества».

Иноки Валаамского подворья с любовью принимали молодых людей, потому что видели в них искреннее стрем­ление к Богу и желание пути спасительного, но они, как люди без научного образования, по преимуществу ограни­чивавшиеся внешним подвигом, не могли удовлетворить вполне их духовных потребностей, почему и посоветовали молодым людям обращаться за душеназиданием к инокам Невской лавры. Там в это время пребывали некоторые уче­ники старцев отца Феодора и отца Леонида, мужей опыт­ных в духовной жизни, получивших монашеское образова­ние — первый у известного старца Паисия Величковского, архимандрита Молдавского Нямецкого монастыря, а вто­рой у учеников его. Таковы были монах Аарон, монахи Харитон, Иоанникий и другие. Молодые люди стали ходить к этим инокам; через них познакомились они с лаврским ду­ховником отцом Афанасием, который своим истинно оте­ческим, любвеобильным обхождением поддержал их живое стремление к христианскому благочестию. Молодые люди радовались, нашедши себе истинных наставников, понимав­ших их духовные нужды и могущих пользовать обильно. Они усугубили свою ревность к подвигам благочестия, участили посещения свои к инокам, услаждались богослужением Лав­ры, которое производило на них благое впечатление, пото­му что было величественнее и продолжительнее, чем на Ва­лаамском подворье. Они совещались с иноками, как с духовными отцами, обо всем, что касается внутреннего мона­шеского делания, исповедовали свои помыслы, учились, как охранять себя от страстей, греховных навыков и преткнове­ний, какими руководствоваться книгами из писаний святых отцов и т. п. Добрые иноки, особенно отец Иоанникий и духовник отец Афанасий, делились с монахолюбивыми и любомудрыми юношами всем, что составляло достояние их мно­голетней духовной опытности. Часто Димитрий Александро­вич удивлял их своими вопросами, которые касались таких сторон жизни духовной, какие свидетельствуют о довольно зрелом духовном возрасте. Такая тесная дружба с иноками имела соответственное себе действие. Димитрий Александ­рович сделался совершенным аскетом по душе, обложил себя творениями святых отцов, преимущественно подвижничес­кого содержания, которые перечитывая с жадностью, еще более углублялся в самосозерцание и, видимо, охладел к светскому обществу. В «Плаче» своем так говорит он о себе: «Пред взорами ума уже были грани знаний человечес­ких в высших окончательных науках. Пришедши к граням этим, я спрашивал у наук: что вы даете в собственность че­ловеку? Человек вечен, и собственность его должна быть вечна. Покажите мне эту вечную собственность, это богат­ство верное, которое я мог бы взять с собою за пределы гроба! Науки молчали.

За удовлетворительным ответом, за ответом существен­но нужным, жизненным, обращаюсь к вере. Но где ты скры­ваешься, вера истинная и святая? Я не мог тебя признать в фанатизме, который не был запечатлен евангельской крото­стью; он дышал разгорячением и превозношением! Я не мог тебя признать в учении своевольном, отделяющемся от Цер­кви, составляющем свою новую систему, суетно и кичливо провозглашающем обретение новой истинной веры христи­анской, чрез семнадцать столетий по воплощении Бога Сло­ва. Ах! В каком тягостном недоумении плавала душа моя!

***

И начал я часто, со слезами, умолять Бога, чтобы Он не предал меня в жертву заблуждению, чтоб указал мне правый путь, по которому я мог бы направить к Нему невидимое шествие умом и сердцем. Внезапно предстает мне мысль... сердце к ней, как в объятия друга. Эта мысль внушала изу­чить веру в источниках — в писаниях святых отцов. «Их свя­тость, — говорила она мне, — ручается за их верность: их избери в руководители». Повинуюсь. Нахожу способ полу­чать сочинения святых угодников Божиих, с жадностью на­чинаю читать их, глубоко исследовать. Прочитав одних, бе­русь за других, читаю, перечитываю, изучаю. Что прежде всего поразило меня в писаниях отцов Православной Церк­ви? — Это их согласие, согласие чудное, величественное... Какое между прочим учение нахожу в них? Нахожу учение, повторенное всеми отцами, учение, что единственный путь к спасению — последование неуклонное наставлениям свя­тых отцов. «Видел ли ты, — говорят они, — кого прельщен­ного лжеучением, погибшего от неправильного избрания подвигов — знай: он последовал себе, своему разуму, своим мнениям, а не учению отцов, из которых составляется дог­матическое и нравственное предание Церкви...

***