как это оно делает в настоящее время .

Но древний мир и мир классический не могли прийти к прямому истинному ответу на все «недоуменные» вопросы высшего порядка, несмотря на всю остроту и глубину ума его лучших представителей. Даже ветхозаветный мудрец, обладавший совершенной мудростью, — разумею Соломона — не мог сказать и при конце своей жизни, в чем же истинный ее смысл. Он только видел, что «все —

суета и томление духа и нет пользы — ‘[ПГР (итрон) — под солнцем» (Еккл. 2, 11). Абсолютного, истинного, постоянно пребывающего блага («итрон») нет здесь, на земле, — вот все, к чему он пришел в конце концов. Это и понятно. В то время только лишь предугадывалась возможность решения в будущем вопроса о сущности всех сущностей.

С появлением христианства все стало ясно и понятно. Сняты были покровы со всех тайн. Христос освятил все Своим пришествием и явлением Креста Своего. Аз есмъ свет миру, — сказал Он одни и те же слова в двух разных случаях (Ин. 8, 12; 9, 5). Но, к сожалению, «люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы. А поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге со деланы» (Ин. 3, 19-21). Господни слова стали сбываться тут же, как были сказаны, и будут сбываться до общего для всех конца. Одни люди, жаждущие узреть свет истинный, несмотря ни на что, отреклись прежде всего от своего «я», от собственного суждения, мудрствования, вменили себя в ничто, в отребье, возненавидели все, чем гордится окружающий мир, и получили взамен видение своих грехов, а после этого и тайн Божиих. Другие же, думавшие, что они владеют каким-то глубоким и великим знанием, что они нечто значат в глазах своих собственных или чужих, что они в состоянии без Божественной помощи управиться,

-16-

— погибли, объюродели, погрузились во тьму и, умирая, признавали, что они так ничего и не узнали. Обращаясь к примерам и к самой жизни, видим, что вопросы, с которыми связано спасение человека и его положение в мире, решались одинаково усердно людьми обеих указанных сторон, но решены были как должно только представителями первой. Не присяжные философы и мудрецы объюродевшего мира сего познали истину и сущность христианства, а простецы и делатели настоящей «философии», высшего любомудрия — подвижники, пустынники, освятившиеся и очистившие себя от всех страстей исполнением евангельских заповедей?

Как это случилось? Но для этого надо припомнить, что такое мирская философия, которая мнит, будто занимается этими вопросами.

«Все попытки дать такое определение общеобязательного понятия философии, говорит Освальд Кюльпе оказываются неудачными при сопоставлении их с фактами исторического развития этой науки...

Ввиду этого не "остается ничего иного, как вообще отказаться от общего определения...» Вот — слово. Но если человек не знает точно и определенно ни границ того дела, которое он совершает, ни его задач и цели, ни того, куда еще заведет его «философствование» чрез несколько десятков и больше лет, то, ясное

дело, он находится не на прочном пути, но подвергается опасности потерять затраченный труд и время понапрасну. Такой мудрец — воспользуюсь грубым сравнением — находится не в лучшем положении, чем тот простак, который надеется выиграть двести тысяч рублей на билет, оставшийся от трамвайной поездки.

Конечно, вся беда здесь не в том, что философы не знают, куда посадить свою госпожу за общим столом человеческих знаний, а в том, что разговоры-то с этой дамой праздны и очень непоучительны; выработка научно обоснованного миросозерцания и исследование предпосылок любой науки,

-17-

то есть закономерных форм, определяющих наблюдение и экспериментальный анализ, — всего того, чем хочет заниматься философия, есть продукт, в сущности, падшего познающего человеческого духа, предоставленного самому себе. Душевный же человек,\|Л)%іко<; (1 Кор. 2, 14), «психик», не может разуметь Истины и Цели вещей, которые могут восприниматься только духовно, 7rvsufi(mK<jo<;, являясь плодом длительного аскетического подвига и живого религиозного опыта9. Но как раз философия до последнего времени не любила догматической точки зрения, а проводила и намерена, конечно, проводить со всей прямолинейностью критическую — другими словами, выражаясь в духе святоотеческого языка, находилась всегда в потемках. Но и этого мало. Философия, всегда имеющая дело с конечными причинами, подлинную сущность которых приоткрыть в силах только богословие, вместо того чтобы идти с ними рука об руку (боюсь уже выразиться, чтобы быть ancilla, «служанкой», его), отторглась от последнего и противостала ему. Утверждаясь на одном только своем разуме, который не может без благодати перейти поставленных для него Творцом границ, человек, претендующий познать и осмыслить понятия и вещи, находящиеся как раз за чертой дозволенного ему, неминуемо впадает или в кощунственное празднословие, или в отчаяние, или в хулу, или в безумие, что, впрочем, все одно и то же в смысле погибели. Поэтому-то апостол и предупреждал колосских христиан: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею» — и дальше объясняет, какая это философия, про которую он говорит: «...не увлек... пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол. 2, 8). И так, собственно, всегда было, как в древнее, так и в настоящее время. Разница только та, что в древности, как я сказал, как будто дело было правильнее, определеннее, разумнее — потому, конечно, что проще. Правильность же надо разуметь здесь в смысле плодотворности практических результатов, достигаемых «философствующим» человеком. «Быть мудрым значит быть добродетельным», — совершенно верно говорил Сократ, но ошибался, когда делал обратное заключение, что нравственный негодяй есть только невежда; потому что теория требует еще своего практически-принудительного применения в жизни.