Христос появился на земле не как некая диковинка, не как уникальный экземпляр Праведника. То, что Он в Себе соединил жизнь человеческую и Божественную – Его дар нам. Чтобы и в каждом из нас смогли произойти и Рождество и Богоявление. Но чтобы это произошло – мы должны запомнить – в евангельском Богоявлении Бог открывает Себя как Личность. И, значит, поиск нами Бога есть поиск Личности.

Если я хочу найти откровение личности другого человека – что я должен делать? Ставить над ним эксперименты? Требовать, чтобы он мне открылся? Просто жить по соседству, лишь иногда заходя попросить соль или спички? Или же – мне стоит просто обратиться к нему, назвать по имени и подтвердить собственную готовность быть взаимно открытым? Если близкое общение с человеком требует усилий – как же мы надеемся, что Бога можно встретить «походя», случайно зайдя в храм или между делом прочитав книжку?

Иоанн, крестивший Иисуса, призывал: «Готовьте пути Господу!» Неужели до сих пор этот глас звучит «в пустыне»?

Притчи Христовы

Притча не бывает понятна вне контекста. Именно притчи нельзя вырывать из Евангелия: они задыхаются, мельчают. Впрочем, это общая судьба любой церковной святыни: последняя похожа на метерлинковскую Синюю Птицу. В своей стране она изумительно прекрасна. Но, увезенная на чужбину, разлученная со своей страной, выцветает...

Чтобы евангельские притчи, пересаженные в нерелигиозную обстановку, не выцвели совсем, стоит все же напомнить тот контекст, в котором они органично служат замыслу Сказителя.

Притча – это аллегория, в которой слушатель должен узнать себя. Евангельские притчи – это не просто житейские иллюстрации некоторых нравственных истин, а обращение к совести человека: понимаешь ли ты, что происходит с тобой? Персонажи ее не наделяются каким-то строго определенным характером. Они не описываются, и сказитель притчи не дает их психологического портрета. Персонаж притчи – это чистый субъект нравственно-религиозного выбора271.

Это один из основных принципов построения библейского текста: он взывает к самоопределению человека, к выбору. Образ действия библейского текста можно понять, сравнивая его не с литературой, а с иконой.

Принципы восприятия библейского текста и иконы весьма схожи. Как известно, своеобразнейшей чертой церковной живописи является использование принципа обратной перспективы. Обратная перспектива создается расходящимися вдаль линиями и развертками зданий и предметов. Фокус – точка схода всех линий иконного пространства – находятся не за иконой, а перед ней, в храме.

Стоит заметить, что перевернутая перспектива, в христианском мировосприятии, не является достоянием только иконописи.

Вся евангельская этика – это мир обратной перспективы. Смысл заповедей блаженств («блаженны нищие, плачущие, жаждущие, алчущие, ненавидимые и гонимые...») сводится к утверждению того, что блажен тот, кто так или иначе несчастлив. Иерархия евангельских ценностей выглядит перевернутой в сравнении с предпочтениями «мира». В центре христианской проповеди – распятый Христос. То, чем дорожит мир и то, чего он боится, меняется местами: крест становится не позором и проклятием, а победой. Мирской же победитель в самом главном может оказаться фатально проигравшим – «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит» (Мф. 16, 26).

Мир видится Церковью иначе, чем он сам думает о себе.

Икона есть свидетельство об этом ином видении, и хотя бы поэтому она не может быть просто картиной. В этом сказывается именно реализм иконы, ее верность реально пережитому человеческому опыту: «Христианство не есть что-нибудь маловажное. Тайна христианства необычайна для мира сего» – говорил преподобный Макарий Египетский. Значит, необычность христианского искусства не есть нечто нарочитое.

Обратная перспектива дает иную точку отсчета, выносит центр за мои пределы: не нечто значимо потому, что включено в мой мир, мой горизонт, мое поле зрения; напротив, я могу нечто значить лишь потому, что я включен в нечто большее, чем я сам.