Жалких, слепых объяснений,

Я не хочу полутайных,

В сердце погасших стремлений.

Я не хочу полуверы,

Я не хочу полуцели:

Пусть разбиваются струны –

Лишь бы не даром звенели.

Я не хочу полужизни –

Жалкой, бесцельной, послушной;

Я не хочу полусмерти –

Тяжкой, несмелой и душной…

Если любить – то навеки,

Если принять – то всецело,

Так, чтобы пламенем ярким

Сердце победно горело!

Конечно, кто может это сказать от своего имени? Вот она, гордость «пятидесятническая»! Но, действительно, все эти «полу…» – как они отравляют, как подтачивают, парализуют всю жизнь нашу! Только для целостности необходимо опять самоотвержение, безжалостность к себе, подвиг. Прежде всего возненавидеть во всем как раз это свое «я». Чтобы не было «полу», надо отсечь то, что не дает прийти целостности. Вот почему не может быть христианства без подвижничества! Подвижничество – отсечь связывающее тебя, отнять у себя, чего-то лишить, что-то вырвать, отбросить, удалить от себя. Это всегда – облегчать корабль, бросая за борт очень многое, часто даже кажущееся весьма нужным. Это – обнищать: ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха43. Ведь именно «любвишки» обворовывают нашу Любовь.

Смотрите за собой…

Есть вера, как пламень, горячая, живая, которая и светит, и обжигает, и попаляет. А есть, как тлеющие угли, почти не дающая ни света, ни огня, но только малое тепло. Монашество – это горение, это пламень и сияние. А христианство в миру по большей части как те угли тлеющие. Но ныне и монахи, и все христиане едва-едва еще удерживают в себе тепло огня. Все мы уже полумертвы. Кто подложит сухих щепок, раздует в наших сердцах пламень любви к Богу? Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, суетная глагола кийждо ко искреннему своему44.

Нам почему-то скучно в христианстве, мы спим тяжким сном уныния, мы опутаны ленью и расслаблением. Мы могли бы быть бодрыми и резвыми для мира и дел его – для небесного мы расслабленны, тяжелы, неуклюжи и непонятливы; нам в церкви все как-то тягостно, неуютно, не по себе. Так какой-нибудь простак из деревни, всю жизнь прокопавшийся в земле и оказавшийся в городе, решивший приобщиться к жизни горожан, покупает билет и идет на концерт, где в течение нескольких часов вынужден слушать какую-то оркестровую классическую музыку. Все вокруг внимают каждому звуку, аплодируют, выражают восторги, все оживлены. А бедный простак не знает, куда деться, ему кажется, что играют все одну и ту же скучнейшую, заунывную музыку, он уже весь изъерзался и не знает, как же вырваться из этого плена. Ждет не дождется конца всему этому, почти что плачет. Уже он перебрал в уме все свое хозяйство: несколько раз перекопал и засадил огород, передоил всех своих коров, «перебрал косточки» всем соседям, а эти все чего-то там «пиликают и пиликают» на своих занудных скрипках.

Не так ли и мы теперь? В храмах поется и читается высочайшая поэзия, все христианское учение исполнено глубочайших, прекраснейших образов, ведущих людей к Самой Истине: служба, пение, иконы, само благолепие храмов несравненно превосходят все мирские искусства. Те идеи, те мысли и чувства, которые воспевает мир в своей поэзии или на своих сценах, те идеалы и красоты, которые он живописует или рекламирует,– какая все это жалкая пошлость, какой примитив и прах! А люди спешат на эти концерты и выставки, платят большие деньги, стоят в очередях, чтобы попасть туда и приобщиться к сумбурному хаосу каких-то звуков или красок, воплощающих, выплескивающих, чью-то истерику, уродливые, патологически болезненные надрывы какой-нибудь глубоко погрязшей в страстях души. И это привлекает, развлекает, стимулирует, возбуждает интерес жить?! В храмах же мы не знаем, куда деть себя, чуть ли не теряем сознание от изнеможения и от нетерпения скорее вырваться и убежать в веселый круговорот своих мелких, суетных делишек. Здесь все ликует, зовет ввысь, к той красоте, какую только можно было бы пожелать, а мы, как домашние отяжелевшие утки, даже ни одним крылышком не можем помахать, а лишь кряхтим и прижимаем погрузневший зад к земле. Не то что летать, а даже и стоять-то нам крайне обременительно, и мы пристраиваемся в храме поближе к какой-нибудь скамеечке. Вот она, «апостасия»45! Предупреждал Господь: Смотрите же за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объядением и пьянством и заботами житейскими46. Но мы недосмотрели за собою! Мы имели неосторожность забрести в болото, увязнуть в трясине, не проявили усердия и заботы о своей душе, дабы приложить все усилия и использовать все средства, чтобы выкарабкаться из этой тины, засасывающей гнили, мы даже стесняемся громко кричать, чтобы позвать на помощь. Человеческий мир, как завороженная змеей лягушка, сам медленными шагами идет в разверзтую пасть чудовища, глупо ухмыляясь и даже истерически приплясывая. Он как будто отравлен усыпляющим наркотическим газом, и все люди постепенно засыпают и даже сладко потягиваются и улыбаются во сне, в то время как разбойники, готовые начать свой кровавый грабеж, уже держат в руках ножи и мешки. И мы «сладко» спим!