Святой Пахомий увидел нечто очень страшное: ему представилось, что некоторые из иноков находятся в пасти львов, иные в пасти крокодилов, другие среди огня, а некоторые под горою, на которую напирают волны: они стараются взойти на гору, но все их усилия оказываются тщетными. Они все восклицали: «Господи, помоги нам!».

Другой раз в восхищении он видел какую-то очень глубокую, крутую и мрачную яму, где ходят бесчисленные иноки, не различая один другого, как слепые, наталкиваются друг на друга. Некоторые делают страшные усилия, чтобы выбраться из этой ямы. Одним удается достигнуть до половины глубины, но потом они срываются и падают. Многие жалостно взывают о сострадании. Но некоторым удавалось наконец добраться до самой верхней точки этого рва – самого края отверстия, откуда падавший свет освещал для Пахомия этот страшный мрак: великую хвалу воздавали тогда они Богу. Пахомий понял, что в этом видении ему открыто было будущее состояние душ иноков. Пахомий с великой скорбью взывал к Богу, прося Его милости к монастырям и монахам. Он почти отчаивался за них.

В ответ он услышал голос: «Пахомий, не забывай, что ты человек: все зависит от Моего милосердия».

Простершись на земле, Пахомий молил Бога о милосердии к нему. Тогда он был утешен явлением Самого Христа Спасителя в виде человека молодых лет, неизреченной красоты, с терновым венцом на главе. Христос открыл ему, что его ученики будут взирать на него как на светильник. Их поведение и внутреннее настроение будут добрые. Им будут подражать последующие иноки. Но настанет время, когда вера ослабеет и пороки усилятся. Нерадение и пристрастие к чувственным благам будут отличать иноков того времени. Духовный мрак усилится. Они будут бороться друг с другом за обладание мирскими благами. Истинных подвижников будет очень мало. Они не будут иметь руководителей. Сами себя они должны будут возбуждать к деланию добра и удалению от зла. Конечно, их подвиги будут иметь мало цены по сравнению с подвигами первых монахов. Однако они получат награду наравне с первыми, потому что им придется немало страдать от тяжелых для иноков условий современной им жизни99.

Это откровение было около 340 года… И все, что в нем открыто, открыто именно о нас и имеет самое прямое к нам отношение. Святой епископ Игнатий более ста лет назад засвидетельствовал: «Подвигов нет... руководителей – нет: одни скорби заменяют собою все!»100. Да, но какие скорби? – Именно скорби оттого, что человек желает истинного монашества, всем сердцем стремится к нему, но не находит ни условий, ни учителей, ни тех, кто подбодрил бы его примером и воодушевлением, в себе самом находит ежеминутно измену и отступление от избранного пути. Но много ли таких скорбящих? Часто ли скорбим из-за этого? Ищем ли и не находим – и потому скорбим? Или и не ищем, но томимся от угрызений совести – и скорбь именно из-за этой измены, фальши? Где грань между скорбью спасительной, ходатайствующей о милости, и скорбью пагубной – предчувствием своих отверженности, отчужденности от Бога? Немногие из нас могут уповать на спасение через претерпеваемые здесь скорби. Но самые эти скорби нуждаются в придирчивом рассмотрении, откуда они, где их корень.

Добродетель пренебрежена

Блаженный Нифонт Цареградский, отвечая на вопросы одного брата, сказал: «Сын мой, до самого скончания века сего не оскудеют пророки у Господа Бога, равно как и служители сатаны. Впрочем, в последнее время те, которые поистине будут работать Богу, благополучно скроют себя от людей и не будут совершать среди них знамений и чудес, как в настоящее время, но пойдут путем делания, растворенного смирением, и в Царствии Небесном окажутся большими отцов, прославившихся знамениями; потому что тогда никто не будет делать пред глазами человеческими чудес, которые бы воспламеняли людей и побуждали их с усердием стремиться на подвиги. Занимающие престолы священства во всем мире будут вовсе не искусны и не будут знать художества добродетели. Таковы же будут и предстоятели монашествующих, ибо все будут низложены чревоугодием и тщеславием и будут служить для людей более соблазном, чем образцом, посему добродетель будет пренебрежена еще более; сребролюбие же будет царствовать тогда, и горе монахам, богатеющим златом… Многие, будучи одержимы неведением, падут в пропасть, заблуждаясь в широте широкого и пространного пути»101.

Воистину, это сбывается сегодня в точности на нас, бедных! «Священники», «предстоятели монашествующих» «не будут знать художества добродетели»! Действительно, всюду все силы бросаются на одну внешность; в монастырях – на строительство, на пышность богослужения, на пение, иконы, оклады, утварь, внешний типикон, внешние правила и чины, на организованность. Но при всем этом как мало места в нашем труде отводится именно «художеству добродетели»! Как мало нам знакома действительная борьба со страстями! А ведь видов фарисейства очень много, и есть такие, что имеют наружность самую благочестивую и богоугодную. При всех этих налаженных и отточенных чинах и правилах вполне может оставаться простор и область покойного пребывания для многих и многих наших страстей, которые легко приспосабливаются к любым «трудным условиям» и находят для себя пастбища на самых крутых горах. Как мы сегодня бываем нетерпимы к нарушению внешних порядков и как спокойно проходим мимо зрения своих страстей! Как мы умеем красноречиво говорить на «духовные темы» и как бываем немногословны, когда собственная душа наша нуждается в обличении! Даже худшее! Как часто предстоятели видят страсти у своих подопечных, замечают что-то неладное, но «смежают очи», чтобы не усложнять взаимоотношения, не входить в горячую битву, ненароком не оттолкнуть человека, который весьма выгоден и полезен для внешнего улаживания дел, и отделываются легкими намеками на вредность того или другого пристрастия, а то и вовсе не считают болезненную наклонность вредной и даже иной раз помогают развивать какую-либо страсть. К сожалению, и такие случаи встречаются все чаще.

Лукавое мудрование

Как развалина, находящаяся вне города, служит к складу всех смрадных нечистот, так душа ленивого и слабого в исполнении монашеских постановлений соделывается вместилищем всех страстей и всякого зловония. Преподобный Антоний Великий102

Нет несчастнее и ближе к погибели людей, не имеющих наставника в пути Божием, ибо что значит сказанное: имже несть управления, падают, аки листвие?103 Лист сначала всегда бывает зелен, цветущ и красив, потом постепенно засыхает, падает, и наконец им пренебрегают и попирают его. Так и человек, никем не управляемый, сначала всегда имеет усердие к посту, ко бдению, безмолвию, послушанию и к другим добрым делам; потом усердие это мало-помалу охладевает, и он, не имея никого, кто бы наставлял его, поддерживал и воспламенял в нем это усердие, подобно листу, нечувствительно иссыхает, падает и становится наконец подвластным и рабом врагов, и они делают с ним что хотят»104.

Какая точная картина нашего бедствия! Как отцы просто и ясно обрисовывают саму болезнь и ее причины! Это мы все «философствуем», ищем глубоких «психологических» объяснений, называя простые вещи набором сложных, непонятных слов, грубые страсти – «тонкими духовными процессами», и никак не хотим узнать их в лицо, дать им их настоящее имя. Сколько тяжелейших духовных травм и недугов происходит в нас от нарушения самых основных законов монашеской и христианской жизни, а вовсе не из-за каких-либо «таинственных» и «малоизученных» процессов! И когда мы, изнемогая от огромной тяжести своих падений, преткновений, неудач в духовной жизни, наконец приходим за советом к духовнику, то часто ждем какого-то сложного и мудреного, «психологического» рецепта для уврачевания своей болезни. Но, если нам предлагают простое, так уже много раз слышанное и читанное нами правило – «азбучное», мы в сердцах фыркаем и уходим обиженные: это, мол, я и сам знаю,– подобно Нееману Сирианину, пренебрегавшему водами иорданскими, как чем-то слишком обычным105. Да, точно: мы знаем эти «простые вещи», да уж очень не хотим окунуться в эту холодную воду, не желаем протрезвиться от пьянства усладительной неги страстей, вот и лукавим, ищем все что-то «тончайшее» и «психологичное», на самом деле ищем средства обманчивого, которое усыпит совесть, но не отгонит греховную усладу, не запретит привычную приятность, к которой привязалась душа.