Но ведь все это образы, которые только отдаленно рисуют нам тень реальности. Беда, когда мы саму реальность начнем путать с ее тенью. Как уныло, вяло, безрадостно такое настроение, тем более что молитва наша и без того не имеет горячности и дерзновения. И как меняется все, когда вспоминаешь, что Бог здесь же, рядом, совсем близко к тебе, ближе всех и всего. Он «вокруг» и «внутри» – и всюду! Он весь здесь же, сейчас же, во всей Своей полноте, в трех Лицах – Отец, Сын, Дух Святый! И Он не только слышит мою молитву сразу же, но даже прежде, чем я успеваю ее произнести, знает мою мысль прежде, чем я сам успеваю ее рассмотреть, облечь в слова. Он ближе к моей душе, чем я сам. Он видит меня лучше, чем мое внутреннее око,– видит насквозь; как я могу видеть сосуд из прозрачнейшего стекла на ярком свете, так Он видит меня всего здесь же, сейчас же, в каждое мгновение моего бытия. Он весь здесь и всюду во всем Своем могуществе, славе и силе! И мы отдалены от Него не местом, не расстоянием, не временем, а лишь грубостью, дебелостью, омраченностью своего падшего состояния. Нам не дает видеть Его, Его славу и сияние чехол грубой, оземлянившейся, поработившейся праху душевности, словно мешок из плотной ткани, как смирительная рубашка, наброшенная на наше возгордившееся, вознесшееся «я».

Потому-то и надо не устремляться сердцем и умом за пределы видимого мира, в «далекую высь», чтобы там докричаться до Бога, но собирать их воедино, сосредоточивая в самой сердцевине нашей жизни, здесь смиренно звать и днем и ночью Того, Кто ближе всех и всего к нам, Кто душе необходимее и вожделеннее всех и всего. Именно для этого взираем смиренно на иконы, чтобы, тут же потупив взор, искать Того, Кто промелькнул тенью,– вернее, блеснул светлым лучом сквозь писанный красками лик: искать Его через глубину своего сердца здесь же, в самой близкой к душе, касающейся ее области духа. Потому обращаемся к святым, просим их помощи, ходатайства, что здесь же – у души – те запертые двери, в которые надо стучать непрестанно, что здесь же надо присидеть запертым вратам в надежде, что стучащему отворят115 и ходатаи могут исходатайствовать скорейшее их отворение. Но все это здесь же, совсем близко от нашего сердца! Царствие Божие внутрь вас есть116; войди в клеть твою и затвори двери и помолись втайне117; и Мы приидем и обитель у него сотворим118. Как все близко, как рядом,– кажется, только руку протяни и прикоснешься. Как это важно для оживления внутренней жизни – чувство вездеприсутствия Божия. Пожалуй, здесь ключ к внутренней жизни, здесь и дверь в нее.

Таинственное питие

На наши сомнения и страхования, мол, «жизнь в нашей обители духовно не налаживается, монастырь устраивается наружно, но внутренняя жизнь не зачинается», говорят: терпите, лучшего и удобнейшего места для иноческой жизни все равно не найти!

Да, у нас большие удобства и даже многие преимущества перед другими обителями: мы живем, как «птахи Божии», мы свободны, ничем не обременены, можем сами определять образ монастырской жизни, по собственному рвению составлять ее распорядок, никто не вмешивается в это, не навязывает своих понятий и взглядов. Во многом наши условия напоминают ту независимую, свободную обстановку, в какой зарождались самые древние монашеские общины и которая теперь – редкость. Но монашество не «лепится» по собственному вкусу и настроению! Это не «композиция на свободную тему» (какие задавали нам когда-то на уроках живописи)! Это не вольная импровизация на струнах старинного музыкального инструмента, нечаянно оказавшегося в руках современного любителя изысканных переживаний!

Монашество – чудесный напиток, некое таинственное целебное питие, составленное по древнему рецепту, приготовленное святыми людьми, духом коснувшимися вечного. Это питие составлено не только человеческими мудростью, усилием, поиском, но под водительством, покровом благодатной силы Духа Божиего. Это особенный, сокровенный союз, заключенный возревновавшим о Боге человечеством и Самим Творцом, любящим любящих Его119, щедро одаряющим благодатью желающих приблизиться к Нему с любовью. Этот союз, это обетование, этот священный договор, подробно «оговоренный» с обеих сторон, невозможно составлять вновь, самочинно изобретая новые условия для сего сближения с Творцом. Это питие никто не может приготовить сам, и его можно только благоговейно почерпывать и пить, но брать его надо там, где оно уже есть, есть на самом деле, а не мечтательно, у того, кто сам его почерпнул у прежних отцов. Не научиться монашеству только из книг, не найти его и в старом заброшенном монастыре, где только руины, намоленные стены, где все напоминает о тех, кто пил это питие, «пьянел» им, делался «буиим» для мира сего и, едва касаясь земли, все помышления сердечные имел горе. Один раз прикоснуться и вкусить ценнее, чем тысячу раз слышать и сто – видеть. Необходим урок, живое общение с истинными монахами, живая цепь; необходимо вплестись в нее, накрепко сомкнуться с последними звеньями, обвить их любовью, доверием, послушанием! Только тогда можно зажечь от древнего светильника и свою лампаду, засветиться тем же благодатным огнем. Самодеятельность здесь подобна чуждому огню, который Надав и Авиуд, сыны Аароновы, принесли пред Господа, огню чуждому, который Он не велел им приносить: и вышел огонь от Господа и сжег их, и умерли они120.

Монах по книжкам только красивая иллюстрация к этим книжкам, надуманная живописцем…

Афонские раздумья

Афон. Сентябрь 1993 г.

Вот уже две недели, как мы на святом Афоне! Но все еще не можем это сообразить и охватить чувством, где мы оказались. Живем сейчас в Ивероне121. К нам здесь относятся крайне доброжелательно и участливо. По временам бывает даже слишком как-то хорошо, так что боишься, ждешь чего-то неприятного (ведь мы уже привыкли, что вслед за хорошим всегда вскоре находит немалая скорбь). И теперь, конечно, бесы не дремлют и стараются омрачить, как только могут, наше мирное здесь пребывание, изнутри наводят разные сомнения и непонятную тоску, но, по милости Божией, пока не много успевают. Уже говорили с некоторыми опытными монахами на Святой Горе – с герондами, как здесь зовут духовников, игуменов, старцев, пытались объяснить им хоть несколько наши монастырские проблемы в Грузии, просили советов. Все как один говорят, что необходимо приехать на Афон на год-два поучиться, непосредственно, вплотную прикоснуться к древней монашеской культуре, здесь сохранившейся более, чем где бы то ни было.

Настроение у нас колеблется – то категорически не хочется уезжать отсюда домой, то вдруг поднимается какое-то уныние, скорее зависть к афонцам, чувство полного своего ничтожества и обреченности на самое жалкое прозябание. Все наше там, на родине, «монашество» видится таким жалким, уродливым, какой-то безжизненной пародией на монашество. Раньше нам казалось, что ничего возвышенно красивого в духовном отношении уже и быть не может в наше время, а тут вдруг видишь стройный хор, торжественно шествующий лик отцов, в единодушном строгом порядке с мужественными лицами, бравой походкой, бодрым шагом идущих к небу. А там мы как будто валяемся, точно с похмелья, бредим, бормочем что-то невнятное; так и не можем одолеть тот дурман, которым опьянил нас мир и продолжает пьянить. Тогда от этого унылого сознания обреченности на «жалкое прозябание» рождается безотчетное чувство раздражения и капризное, озлобленное желание скорее уехать с Афона, ничего не видеть, не знать, завалиться опять в свою «берлогу» и, ничего не ведая, как-нибудь тихо-тихо «прозябать», влачить так или эдак свое убогое существование. Здесь мы ходим все «с поджатыми хвостами» – так «деревенщина», попавшая в первый раз в «красную» столицу, стыдится своей неуклюжести и неграмотности, но стесняется как-либо обнаружить это. Оттого много уделяем глупого внимания тому, как нас здесь принимают, как на нас смотрят, как к нам относятся. Если нам улыбаются, проявляют заботливость, настроение сразу поднимается; чуть только покажется, что смотрят косо, как уже и настроение портится, и хочется бежать отсюда. В общем, как больные капризные дети.

Многое – и очень многое! – здесь замечательно. Но пока видим только наружное: до внутренней, сокровенной жизни Афона так просто не доберешься. Также немало препятствует знакомству с монахами незнание греческого языка (по-английски здесь говорят весьма немногие). Монахи здесь совсем другие, совсем не такие, как те, кого довелось нам знать в наших краях. Можно сказать, что до сих пор нам были известны от мира монашеского только монашеские одежды и наименования: «послушник», «монах», «игумен», «архимандрит». Самих же послушников, монахов и игуменов мы пока не встречали. Еще одно странное чувство меня преследует здесь с самого начала: каждый раз, как вижу кого из афонитов, возникает навязчивое ощущение, что я его уже знаю и где-то видел. Хотя, когда вспоминаю, никого похожего не знал и никогда не встречал. Не понимаю, откуда идет это чувство близости, как будто мы давно знакомы и как будто где-то уже долго жили по соседству, много раз встречались.