Тот, кому я нужен здесь и сейчас

Однако Иисус не интересуется общей, теоретической или поэтической любовью. Любовь означает для него в первую очередь не слова, ощущения или чувства. Любовь означает для него великое, смелое деяние. Он хочет практической и поэтому конкретной любви. Именно поэтому наш второй ответ на вопрос о любви должен звучать более точно: согласно Иисусу, любовь – это не просто любовь к человеку, но существенным образом любовь к ближнему. Любовь не просто к человеку в общем, к дальнему, с кем мы лично не связаны, но совершенно конкретно к близкому и ближнему. В любви к ближнему проходит проверку любовь к Богу, любовь к ближнему представляет собой точное мерило любви к Богу: я люблю Бога лишь настолько, насколько я люблю моего ближнего.

Насколько же я должен любить своего ближнего? В завершение ряда формулировок Ветхого Завета Иисус очень кратко и безо всяких ограничений говорит: как самого себя. Естественный ответ, который в понимании Иисуса сразу же обращается к целостности, не оставляет открытыми щелей для извинений и отговорок, одновременно определяя направление и меру любви. Предполагается, что человек любит самого себя. И именно это естественное отношение человека к самому себе должно быть мерой, на практике – сверх меры любви к ближнему. Я прекрасно знаю то, что должен самому себе, и не меньше то, что мне должны другие. Совершенно естественно, во всем том, что мы думаем, говорим и чувствуем, делаем и претерпеваем, у нас есть тенденция охранять, защищать, поощрять себя, лелеять наше «я». И теперь от нас ожидают, что мы окажем точно такую же заботу и попечение ближнему. Тем самым рушатся любые границы! Это означает для нас, эгоистов по природе, радикальное изменение: занять позицию другого; дать другому именно то, что мы считаем необходимым для себя самих; относиться к ближнему так, как мы сами хотели бы, чтобы он относился к нам. Конечно, как показывает сам Иисус, это не означает слабость и мягкотелость, отказ от самосознания, угасание собственного «я» в благочестивой медитации или напряженном аскетизме буддистского или христианского толка. Но это определенно означает устремленность своего «я» к другому: бодрствование, открытость, принятие нашего ближнего, безграничная готовность помочь. Жить не для самого себя, но для других: в этом основывается, с точки зрения любящего человека, нерушимое единство нераздельной любви к Богу и безграничной любви к человеку.

Общий знаменатель любви к Богу и любви к ближнему – это отказ от эгоизма и воля к самопожертвованию. Только если я живу не для себя, я могу быть совершенно открытым для Бога и безгранично открытым для ближнего, которого Бог принимает, как и меня самого. Любовь к ближнему не завершает мою задачу любви к Богу. Я остаюсь непосредственно ответственным перед Богом, и эту ответственность не может отнять у меня никакой ближний. Однако Бог встречает меня – не исключительно, в первую очередь, поскольку я сам человек – в ближнем и ожидает здесь моей жертвы. Он не призывает меня из облаков или косвенно через мою совесть, но прежде всего через ближнего: призыв, который никогда не умолкает, но ежедневно по–новому обращается ко мне посреди моей мирской повседневности.

Кто же мой ближний? Иисус отвечает не определением, не точной формулировкой и тем более не законом, но, как это было часто, историей, иллюстрирующим рассказом. Согласно ей, ближний – это не просто изначально находящийся рядом со мной: члены моей семьи, круг моих друзей, моего класса, моей партии, моего народа. Ближним также может быть чужой и посторонний, каждый, кого я встречаю именно сейчас. Кто будет мой ближний – непредсказуемо. История о человеке, попавшем в руки разбойников, говорит: ближний – это каждый, кто нуждается во мне здесь и сейчас. Если в начале притчи задается вопрос: «Кто мой ближний?», то в конце в характерном изменении направления взгляда он звучит: «Для кого я ближний?» В этой притче речь идет не об определении ближнего, но о неотложности, с которой именно от меня ожидается любовь в конкретном случае, в конкретной нужде по ту сторону всех общепринятых правил морали. И в таких нуждах нет недостатка. Четыре раза Матфей повторяет в речи на Страшном суде шесть из важнейших дел любви, актуальных как тогда, так и сегодня. Тем самым не подразумевается новый законодательный порядок. Скорее, как в случае самарянина, ожидается активное творческое поведение, продуктивная фантазия и решительное действие в каждом конкретном случае согласно ситуации.

Тем самым в любви становится ясно, чего собственно желает Бог. А также, о чем речь идет в заповедях: в любом случае, это не только, как в исламе, послушная «покорность» (= islam ) воле Божьей, открытой в законе. На основании любви заповеди обретают единый смысл, но они также ограничиваются, а при определенных обстоятельствах даже отменяются ! Тот, кто понимает заповеди законнически, а не на основании любви, вновь и вновь попадает в состояние коллизии обязанностей. Однако любовь – это конец казуистики: человек уже не механически руководствуется отдельной заповедью или запретом, но тем, чего требует и позволяет сама реальность. Любая заповедь или запрет имеет свое внутреннее мерило в любви к ближнему. Смелые слова Августина «люби и делай, что хочешь» укоренены здесь. Любовь к ближнему идет так далеко.

В том числе и враги

Не идет ли она слишком далеко? Если ближний – это каждый человек, который нуждается во мне именно сейчас, могу ли я тогда остановиться? Согласно Иисусу, вообще нельзя останавливаться. И согласно нашим первым двум ответам на вопрос о любви теперь, в третьем ответе, следует отважиться на последнее заострение: согласно Иисусу, любовь – это не только любовь к ближнему, но существенным образом любовь к врагам. Не просто любовь к человеку, даже любовь к ближнему, но именно любовь к врагам является характерной чертой Иисуса.

Только у Иисуса находится программное требование любви к врагам. Уже Конфуций говорит пусть и не о «любви к ближнему», но все же о «любви к человеку», однако он подразумевает просто уважение, великодушие, искренность, усердие и доброту. В Ветхом Завете, как уже было отмечено, лишь местами речь идет о любви к ближнему. Как и большинство великих религий, иудаизм знал (вероятно, из греко–римского язычества) упомянутое «золотое правило», причем в негативной и также – в иудейской диаспоре – в позитивной формулировке: относиться к ближнему так, как человек хочет, чтобы относились к нему самому. Великий раввин Гил–лель (ок. 20 г. до P. X.) называл это золотое правило, хотя и в негативной формулировке, суммой записанного закона. Однако это правило также можно было понимать как эгоистически–разумное приспособление, ближнего – просто как соотечественника и товарища по партии, а любовь к ближнему – как одну среди огромного количества других религиозных, этических и ритуальных заповедей. Уже Конфуций знал «золотое правило» в негативной форме, однако он однозначно отклонял любовь к врагам как несправедливую: за добро следует воздавать добром, но за несправедливость – не добром, а правосудием. В иудаизме ненависть к врагам считалась относительно разрешенной; личный враг был исключен из заповеди о любви. У благочестивых монахов в Кумране ненависть к внешним, к сынам тьмы, вообще категорически заповедуется.

Не показывает ли это вновь, что многочисленные параллели между положениями благовестия Иисуса, с одной стороны, и высказываниями иудейской литературы премудрости и раввинов, с другой, необходимо рассматривать в общем контексте понимания закона и спасения, человека и ближнего? Превосходство Иисуса становится очевидным не в отдельном высказывании, которое нередко сопоставимо с высказыванием того или иного раввина, но в неповторимой целостности! Программное положение «любите врагов ваших» принадлежит самому Иисусу и характеризует его любовь к ближним, которая действительно более не знает границ.

Для Иисуса характерно, что он не признает границ и отчужденности между принадлежащими и не принадлежащими к той или иной группе. Конечно, как мы слышали, он ограничивал свою деятельность иудеями; иначе в первохристианской общине не было бы таких жестоких дискуссий по поводу миссии среди язычников. Однако Иисус демонстрирует открытость, которая фактически разрушает незыблемые границы принадлежности к народу и религии. Для него более не является определяющим соотечественник и собрат по религии, но ближний, с которым мы можем встретиться в любом человеке: в том числе в политическом и религиозном противнике, сопернике, враге. Это конкретный практический универсализм Иисуса. Открытость не только по отношению к членам собственной социальной группы, собственного племени, собственного народа, расы, класса, партии, церкви при одновременном исключении других. Но безграничная открытость и преодоление размежевания, где бы оно ни возникало. Практическое преодоление существующих границ – границы между иудеями и неиудеями, ближними и дальними, хорошими и плохими, мытарями и фарисеями, – а не просто определенные подвиги, дела любви, «дела самарянина» являются целью истории о добром самарянине, которая после несостоятельности священника и левита, высших иудейских кругов, ставит в пример не иудейского мирянина (как ожидали слушатели Иисуса), но ненавистного самарянина – врага народа, полукровку и еретика. Иудеи и самаряне открыто проклинали друг друга во время богослужения и не принимали помощь друг от друга.