Согласился с вами человек, воспринял, в грехах покаялся, исповедался, причастился – но это еще не успех и не победа. Потому что через две недели вы его посетили – воз и ныне там. Он опять «смерть как ненавидит своих соседей, которых расстреливать надо», – такие страшные слова иногда говорят воинственные старички, даже совсем немощные. Не будем забывать, что нужно пожилым людям предоставлять высказаться. Кто мы для них – птенцы.

Не в философской тоге учителя подходишь к такой душе, а как внучок. Как трогательно пожилые люди встречают батюшку: «Миленький ты мой, сладенький ты наш батюшка!» Да, действительно, внуком себя подчас чувствуешь у той, кому помог в первый раз исповедоваться. Еще нужно сказать, что от пожилых людей всего благодатнее получать уроки и наставления.

Ничто так не драгоценно, как такие уроки, выведенные самой жизнью. Это назидание бывает подспудное, когда ты, интересуясь судьбой человека, расспрашиваешь о детях пожилого человека, уже выросших, о том, как они были воспитаны, как они нынче ведут себя, каковы собственные трудности, делаешь выводы, потому, что вся жизнь в ретроспективе пред тобою раскрывается.

О том, как человек начинал трудиться, как завершал, как складывались его взаимоотношения, каких этических, нравственных правил он придерживался в своем общении. И здесь как раз открывается красота души. Сколько было людей начальствующих, которые себе дачу не построили, квартиру не раздвинули, жалованье не прибавили. Какие у них выработаны были правила о том, чтобы не унижать человека никогда, хотя советская эпоха скорее могла научить хамству и чванству, лизоблюдству и лукавству.

Просто души русские, христианские коммунистический мундирчик всегда перерастали. И совсем другое – это прямое словесное назидание, наставление. Я вот помню одну балерину 85-летнюю. Она бывала просто как дитя. Она говорила: «Батюшка, вот посмотрите-ка (она была уже лежачая), посмотрите-ка, как я учила, через мои руки прошло столько имен (прямо называет)

, как я учила их двигаться, сколько грации в этом движении!» (поднимала ногу над кроватью). Я отворачивался тактично, говорил: «Прекрасно, прекрасно». Вот эта балерина как раз беседовала с Богом. У нее даже иконы никакой не было. Но как-то она по-своему беседовала. Меня встречала – все время черным чернильным карандашом наводила брови. Я говорил: «Зачем вам это? Я вас и так люблю и уважаю».

– «Батюшка, я так привыкла, я должна выглядеть прилично». Она еще и мне давала наставления как священнику, и я принимал. Например, она говорила о том, что при всей занятости, задерганности вашей жизни надо смотреть в лицо человеку и не пробегать мимо. Я стараюсь, по крайней мере, это относительно тех выполнять лиц, которые в этом, действительно, нуждаются, и по скромности своей всегда находятся за рядом прихожан, не слишком в этом нуждающихся.

Большое искусство, умение заключается в том, чтобы увидеть этих людей, не решающихся подойти к вам как к священнику, и угадать ту драму, которая их к вам привела. К сожалению, мы, прихожане, не всегда отличаемся тактичностью и оглядчивостью, и часто прыгаем вокруг наших дорогих батюшек, не понимая, что наше прыганье мешает подойти другим – тем, кто в какой-то судьбоносный для себя час пришел в храм.

Даже не пришел – доковылял, и придет ли еще – Бог весть. Тем, кому нужно сказать какое-то очень важное, хотя и очень короткое слово священнику. Думаю еще, что в разговоре с пожилыми людьми, как с самыми малыми детками, нужно быть предельно осторожными, мудрыми в отношении самого стиля, самой интонации, образа общения. Представьте себе молодого блестящего проповедника, который защитил диссертацию по арамейскому языку, смотрит с радостью, что такая у него аудитория впечатлительная, податливая, похож на председателя колхоза.

«Ну, бабульки, сейчас мы с вами будем учиться жизни церковной, прям по катехизису!» Вот подобный дух снисходительно-покровительственного отношения к пожилому человеку хорош только тогда, когда он напоен бережным, нежным, любовным расположением души. Действительно, иногда пожилые как дети. Хотя бы потому, что скованы в движениях, не слишком быстры в своих реакциях, все у них как бы затухает, замирает, они должны быть руководимы. Туда проходите, сюда. Причастились – вот сюда, сюда. Бабулька причастилась и смотрит на вас.

«Проходите, бабушка, так, запивочка вас ждет». «Ну, что стоишь?! Иди! Иди»! – так вот очень легко этот сыновний тон, проникнутый теплом любви, подменить на его противоположность. Только тот, кто много со стариками общается, ухаживает за ними, знает их и накапливает эти драгоценные качества – теплоту общения, милость, жалость, сострадание, симпатию, – не ошибется в интонации.

Очевидно, что нужна и какая-то простота слова для пожилого человека, ясность образа. Тут не до высоких теоретических построений, не вполне ясных самому говорящему. Я думаю, что даже старик Гегель, попади он в богадельню, не захотел бы слушать от нас никаких силлогизмов, а захотел бы, чтобы мы просто приложили грелку к его боку. Таковые старики, конечно, как дети, но которые не абстракцией питаются, а словом теплым, прямым, дотрагивающимся до сердца, до души.

И, наверное, самое главное, когда мы общается с пожилыми людьми, – растеплить сердце, что, между прочим, сделать легче, чем в общении с молодежью. Дабы какой-нибудь юноша посмотрел на вас по-детски, доверился бы вам – это надо, наверное, с ним в поход сходить, у костра посидеть, порыбачить сообща, водным спортом вместе позаниматься. А вот пожилые люди – иное.

Особенно близка им тема – дети, судьбы детей. Сердце матери всегда болит за «моего Колю», а этому «моему Коле» уже сорок восемь лет. Семья не получилась, пьет, батюшка, горькую. Вот начни расспрашивать про Колю: чем в детстве увлекался, какие кружки посещал – и уже у вас дружба навек с этой мамочкой, на ладан дышащей. И говорю не о каких-то ухватках в американском искусстве общения «а ля Карнеги», а просто само сердце подскажет, и найдешь такие предметы и темы близкие, которые бесконечно дороги пожилому человеку.