Сейчас в этой тюрьме располагается прекрасная благоустроенная Тобольская духовная семинария. Я был приглашен туда и удивился: «В каких роскошных условиях вы живете, дорогие студенты. Какой метраж! Кто вам это построил?» Они говорят: «Александр Третий для заключенных своей империи это построил». Кстати, путешествуя по этой тюрьме, государь император выслушивал ламентации, то есть жалобные причитания зеков, и каждый из них говорил, что он осужден несправедливо, что закон был слишком строг к нему.

И, по преданию, нашелся в той тюрьме единственный заключенный, который на вопрос царя о том, какие он имеет пожелания, ответил: «Ваше Величество, я премного всем доволен». – «Ну, может, есть какие-то жалобы?» – «Нет у меня решительно никаких жалоб». – «В конце концов, может быть, хотите воспользоваться монаршей милостью быть помилованным?» – «Нет, я сижу совершенно законно.

Признаю для себя маленьким то определение, которое вынес обо мне суд». Вот этого-то заключенного царь помиловал и освободил, пользуясь правом государя казнить и миловать поверх всех законов. Так вот, общаясь с заключенными, видно, что в их душу глубоко вошла, будто каленым железом выжженная, печать прикосновения к миру преступлений. Ну, может быть, это не во всяких местах заключения.

Я был в колонии особого режима и видел, что даже на юных, восемнадцати- и двадцатилетних верующих ребятах все-таки лежит это нечто. Это нечто, как и само пребывание в тюрьме, безусловно, изживается не сразу. Мы, священники, знаем, что человек, вышедший из тюрьмы, редко когда может выдержать искушение волей. Трудно ему войти в ту жизнь, в которой мы с вами плаваем, как утки в деревенском пруду.

Тюрьма – это тоже своеобразный мир, своеобразный наркотик, который пытается вновь захватить освободившегося человека в свои объятия. Тот, кто прошел тюрьму, часто борим в течение всей жизни. Сердце его раздваивается. Совесть свидетельствует ему об одном, а условности мира, трудности обустройства на воле влекут его в другую сторону. Конечно, общаясь с заключенными, мы понимаем, что они причастны к отрицательному жизненному опыту.

И в этом смысле имеют более глубокий опыт, чем наш. Заключенному не скажешь красивые, но отвлеченные слова. Его не будешь поучать и назидать, потому что он часто прекрасно ориентируется даже в духовных предметах. Интересный феномен: из зоны пишутся письма каллиграфическим почерком. Видимо, у осужденных образуется время, чтобы исправить то, что не додала школа.

Зековские письма просто можно класть под стекло. Многие зеки выражаются весьма изящно в литературном плане. Там, надо сказать, все таланты, полученные на воле, могут быть отшлифованы. Конечно, когда мы общаемся с этой аудиторией, то, прежде всего, должны вооружиться великой теплотой, сердечностью, искренностью, приветливостью, благожелательством.

Должны не столько говорить, сколько дышать миром и любовью к ним. Заключенные похожи на растения, которые из горшочков вылезли, но в силу скудости освещения остались чахлыми и бледными. Оживить их может только энергия чистой совести, мира, радости и любви, которою помазано Слово Божие. Конечно же, трудно приходится человеку, замкнутому в четырех стенах, вынужденному общаться с тремя-четырьмя товарищами по несчастью, питающемуся однообразной пищей, делающему ограниченное число шагов. Ну, это я огрубляю, конечно.

В зонах можно теперь и в футбол играть, и телевизор смотреть. Но все-таки, говоря с заключенными о духовных вопросах, конечно, нужно опираться на собственный малый опыт, говорить о Царствии Божием, внутри нас сокрытом. Заключенный, между прочим, весьма похож на пещерника, на столпника. Ограниченный затвором, он имеет прекрасную возможность изучать самого себя и отслеживать движения собственной души, вникать в помыслы, изучать страсти.

Конечно, сколько заключенных, столько и состояний, и положений. Вспомним, что в современной следственной тюрьме, в какой-нибудь Бутырке, в камере, рассчитанной на десятерых, сидит порой сто двадцать человек. На трехэтажных нарах спят по очереди. Время от времени мамы, приходя в храм, рассказывают нам, в каком переплете оказываются их милые дети, не отдавшие вовремя кредит или запутавшиеся в дурной истории, какие нечеловеческие, зверские, просто фашистские условия существуют в «бутырках», какие ужасы выпадают на долю бедных сопливых юношей, какую школу они там проходят.

Дай Бог им вылезти оттуда не с отбитой печенью и опущенными почками. И вот, находясь в таком аду, дай Бог верующему сердцу познать иной мир, к которому не может прикоснуться завистливое око или грязная рука – сокровенный мир души. «Душа моя – элизиум теней», – говорил Федор Тютчев. Действительно, есть в православии область аскетики, наука из наук, художество из художеств – слово о молитве.

О молитве внимательной, молитве сокрушенной, молитве непрестанной. Об этой молитве так убедительно и просто говорят оптинские старцы, особенно два отца Анатолия, старший и младший. Последний писал о молитве Иисусовой. Да все оптинские старцы были великими делателями молитвы, тот же преподобный Варсанофий Оптинский. Заключенным, находящимся в затхлом, вонючем пространстве, действительно хочется быть свободными, как птица, воспарить, как белая чайка над взморьем.

Предстоять Живому Богу пред Его Престолом тогда, когда вокруг свершаются всяческие непотребства, о которых и говорить-то в приличном обществе невозможно. Вот слово о молитве всего более утешительно для них. Как лестница духовного восхождения к Богу. Не скроем, сегодня в подавляющем большинстве писем, получаемых из лагерных зон и тюрем, содержится достаточно однообразный набор просьб, начиная с хозяйственного мыла и кончая перечнем лекарств.

И те, кто берется за переписку с заключенными, должны понимать свою ограниченность и не брать на себя слишком много. Сейчас в Богословском университете, надо сказать, накоплен большой опыт в этом направлении, есть даже курсы для тех, кто вступает в эпистолярный способ общения с осужденными. А если за дело берется лицо женского пола, то здесь случай особый.