И самое, наверное, главное, что было в его речи, – это внутренняя одухотворенность. Это был не светский какой-нибудь батюшка-дипломат, но он сам был внутренне преображен своим словом. Возвышался, как некий православный Геракл, над своими слушателями. И   при этом в нем не было ни капли самоутверждения, ни чувства превосходства, мол: «Я вас удостаиваю здесь божественного гносиса». Нет, говорил он со смирением.

Не как содержатель истины, а как тот, которому поручено принять и передать. И воины сидели тихо-тихо. Дверь ни одна не скрипнула, мышка не пробежала. Первый блин не был комом, выпечен на славу. Прислушиваясь к о. Дмитрию, я отмечал для себя, что он владеет всеми техническими средствами, достоинствами, приемами, которые отличают настоящего проповедника. И совершенно очевидно, что о.

Дмитрий не изучал этой дисциплины, как мы с вами. Но только благодаря своему проповедническому опыту он по наитию пришел к обладанию всем тем, что свойственно хорошему учителю. И с точки зрения голоса, силы звучания, и в отношении интонации. У батюшки такие интонации разнообразные, как, знаете ли, какой-нибудь китайский водопад. Все богатство палитры.

Вроде батюшка такой не маленький, как бы вырублен из нежно-розового мрамора, однако всеми интонациями владеет. А   с точки зрения жеста? Я его не хвалю, просто рассказываю. А как он смотрит на аудиторию! А   как не смотрит на аудиторию! А как пальчиком покажет! Хочет – так, хочет – этак. Очень выразительно! Мне кажется, что эти военные вообще не встречали еще такого стиля и духа повествования.

А уж как строго говорит, с какой доказательностью, я бы сказал научностью, академичностью. Я был очень впечатлен этим и думал, как хорошо, что его выбрали деканом, потому что это попадание в десятку. Итак, мы с вами сегодня и побеседуем обо всем этом, а я вас призываю внимательно приглядываться к таким образчикам проповеди духовных слов, потому что только тут, наверное, и   можно научиться, и все это усвоить инстинктивно.

А на нашем занятии мы лишь обнажим то, что сокрыто от обыденного внимания. То, что по наитию мы воспринимаем, мы здесь разложим, так сказать, по полочкам. Прежде всего, хочется, конечно, говорить о том, что отличает публичную речь от частной, от частного диалога, от некоего домашнего собеседования, приятельского обмена мнениями. Отличает совсем не тема и не предмет, ибо о духовном можно говорить и на площади, и сидя где-то в катакомбах, в пещерке небольшой.

Но, конечно, публичная речь, прежде всего, требует от говорящего неестественного усилия, напряжения и   душевных, и физических сил. И тот, кто этого не поймет опытно, будет всегда производить самое жалкое впечатление. Можно даже сказать, что микрофоны никакие ему не помогут, потому что уважать свое слово (не себя, что нам до себя-то) может заставить только тот проповедник, который это слово как подобает преподносит и до вас доносит.

Я бы так сказал, что умение донести свое слово, – это есть проявление уважения, даже более: любви к   своему слушателю . А сами мы очень любим, когда слово доносится до нас легко и свободно, когда нам не приходится напрягать наши бедные уши, когда слово ложится на сердце без усилия с нашей стороны. Мы это любим, мы это ценим, мы радуемся такой возможности, просто отдыхаем душой, когда кто-то с величайшим усердием, ненавязчивостью, деликатностью, любовью обращается к нам со словом.

Стало быть, это признак любви Христовой – так организовывать свою речь, чтобы она была не в тягость, а в радость слушающему. Вот идеологическое, духовное основание правильно устроенной речи: служение ближнему во славу Господа. Поэтому-то можно и приметить часто, что человек, мало уважающий аудиторию или мало присматривающийся к человеку как физическому лицу, а более о человечестве любящий рассуждать, не особо много времени тратит на размышления о своем слове.

Но говорит так, что слушать его приходится с величайшим трудом, и   это грех для проповедника. А добродетель для проповедника – это постоянное ощущение усилия, которое вы делаете над собой. Это, я бы назвал, усилие любви, потому что от любви к   людям вы тотчас переходите к желанию быть им полезным, вы цените их время, вы боитесь не оправдать их ожидания, вы понимаете ту ответственность, которую берете на себя, дерзая подняться на трибуну.

Если все вы это понимаете, переживаете и ощущаете, то вы отнюдь не потеряетесь, не замешкаетесь, не будете что-то бубнить, но вы так станете говорить, чтобы слово было исполнено жизни, а не смерти. Самый большой порок конференций и симпозиумов, и всяких чтений, и столов, круглых и   квадратных, что люди готовят интересные сообщения и доклады, но донести их до слушателя, очевидно, не хотят.

Какое-то обидное противоречие: трудился, как купленный раб, кропал свою работу, дергал цитатки, склеивал, разглаживал утюгом свой доклад. А так его преподносишь, как будто бы с тобой какой-то словесный выкидыш происходит, мертворожденное дитя. Не потрудится, ни души не раскроет, ни сердца не обратит, а только бу-бу-бу... И тему-то возьмет какую-нибудь: «Эсхатологическая проблематика в   писаниях святителя Феофана Затворника». Что может быть интереснее?

А так эту тему преподнесет, что ни лучика света, ничего. А только бу-бу-бу... Речь не идет о каком-то искусственном драматизме. А речь именно о том, чтобы форма соответствовала содержанию. Итак, ваш голос должен быть слышен всем в аудитории, в которой вы в данный момент находитесь. А аудитории бывают разные – маленькие, средние, большие. И очень большие бывают.

И вот говорящему нужно каким-то образом почувствовать, слышат его или нет сидящие и стоящие на галерке или в проходах, и   нужно найти то напряжение своего слова, ту громкость звучания, которая сделает нетрудным слушание слова. А если кто-то будет напрягаться, поворачиваться ухом, не потому что глухой, а потому что вы глухо говорите, то это уже грех для проповедника.