Человек страстный может, конечно, интонировать свою речь, всячески ее разнообразить. Но у няни, в душе которой, может быть, все уж давно отшумело, которая прожила трудовую и жертвенную жизнь, воспитала три поколения детей, никогда не была мучима страстями, была полна послушания, смирения, безграничного терпения и неоскудевающей любви – у нее эти интонации естественные, неповторимые, диктуемые сердцем. (Помните няню Татьяны Лариной?

Ее выдали замуж, и она была верна, потому что воля Господа через господскую волюшку себя явила.) Няня, между прочим, не рефлектирует, на себе болезненно не сосредоточена, у нее никогда не бывает плохого настроения, она всегда в духе веры, верности, любви, мира. За эти-то добродетели, за эту тихую и небогатую внешними событиями жизнь Господь награждает няню той премудростью, которая помогает ей являть такое же интонационное богатство, как богат солнечный свет, струящийся сквозь полупрозрачную пелену перистых облаков. Ибо солнечный свет (художники об этом хорошо знают) бесконечно многообразен.

Только люди, посещающие вернисажи, галереи ничего не смыслят в свете, а художники знают такое богатство тонов и оттенков, переливов от нежно-розового до темно-синего, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Вот почему рассказ няни в хорошем смысле завораживает, он жизнен. Рассказ няни как бы раздвигает горизонт. Няня, в отличие от Шагала или Малевича, не задается целью создать какой-то антимир, в котором богом будет ее человеческое «я». Нет!

Няня с Божьим миром всегда говорит в резонанс. Но через слова няни дитя убеждается в том, что нравственный миропорядок является стержнем земного бытия.  «Запомни, Мишенька, – говорит она, – как аукнется, так и откликнется. Или: Шел Иванушка-дурачок, видит колодец, а в колодце вода не простая, а какая? – Живая! Не плюй, дитятко, в колодец..., и тому подобное.

И вот няня-то и сообщает, передает своей речью все богатство жизненных интонаций, отрешенных от смрада страстей. Поэтому ни одного слова из ее рассказа не выкинешь, все в нем проникнуто Божественной правдой и Силой, и любовью, которая и грешного милует, помышляет о том, чтобы не отвергнуть и отверженного. Когда, стало быть, с таким душевным зарядом, с таким устроением сердечным вы придете в аудиторию, кто бы перед вами ни сидел: рэкеры, рокеры в банданах, кто бы вас ни слушал, вы найдете тот золотой ключик, а лучше сказать, подойдете к той заветной двери, на которой веревочка психологического общения болтается. Дерни за веревочку – дверь и откроется.

А пирожки у вас в корзиночке испечены давно. Благо тому, кто самой душой усвоил эти тайны интонационные. Такой будет всегда на волне. Нужно вам сделать замечание? Вовсе не обязательно для этого бить кулаком по магнитофону. Вы только скажите что-нибудь, правильно интонируя ваше слово: «Что-о-о?! (сильное возвышение голоса). А ну-ка посмотри сюда» (с понижением тона). Всё, конец! «Э-этто что такое?!» (опять с повышением).

Помню незабвенную учительницу в десятом классе, которая, сама того не подозревая, чудо интонации являла в своих, тоже удивительных, к нам обращениях. Она говорила примерно так: «У вас что? Мозги мохом поросли?!» А когда первое не действовало, то она второе припасала: «Я что, к кубатуре обращаюсь?» И вот, повторяю, педагоги даже советского времени, они кладезь в себе этой премудрости носят.

Но, оставив в стороне шутки, снова подытожу: богато интонированная речь – это, в определенном смысле, признак духовной зрелости человека. Богато интонированная речь обладает силой назидания. И напротив, никак не окрашенная речь напоминает собою работу той машины в реанимации, которая подключена к человеку уже скончавшемуся. И педагоги должны обязательно это иметь в виду. Об интонации сказали.

Теперь скажем о громкости и тихости речи. Какой это параметр? Который в герцах измеряется? Сила? Звучность? Громкость? Опять-таки, если человек не понимает, что он словом служит ближнему, то он часто свою речь произносит будто для самого себя. А здесь особенной громкости и не нужно. Например, бывает, что молодому священнику из монашествующих (

а монахи   – это черные лебеди Церкви, которые бороздят воды покаяния; для них внимание к себе, исследование собственных страстей – это подлинная жизнь; как, впрочем, и для каждого из нас) довольно долго приходится практиковаться, пока-то он найдет золотую середину между служением ближнему и главным деланием своей жизни – покаянием. Иногда (такое приходилось наблюдать) храм полон народа. Читают братья акафист.

Монахи ангелоподобные, такие постные, такие тонкие, обостренные черты лица, светлые очи. Ну, просто страшно смотреть. От них веет святостью. Вот он наклонил голову свою в клобуке и читает акафист: Радуйся, Бога невместимого вместилище, радуйся, – и дальше совсем невнятно. Слушаешь и питаешься только благоговейным образом его. Нет, безусловно, речь наша должна быть достаточно громкой и понятной, чтобы ее слышали без труда на галерке, на «камчатке», на задних рядах.

Между прочим, опытный проповедник, входя в аудиторию, каким-то внутренним чувством оценивает для себя ее кубатуру, вместимость (а человек – существо очень богатое; в нем и акустические тоже чувствилища имеются), взвешивает и находит для себя тот необходимый регистр, уровень, на котором должно ему говорить. Очень неприятно, когда в маленькой аудитории человек говорит неестественно громко, а в большой – слишком тихо.

Первое вызывает смех, а второе – раздражение. И здесь, повторяю, очень важно найти некоторый резонанс, потому что каждая аудитория имеет свою емкость. И нужно вам найти такую силу звучания, когда вы попадете в резонанс. Вот, например, как-то мне пришлось преподавать в православной гимназии в Ясеневе, и был у нас очень интересный урок с десятиклассниками. Назывался он: «Дети и родители».

Речь шла о детях и о том, как родители ощущают себя при появлении ребенка, что меняется в их сердцах. Использовал я для этого дневниковые записи царицы Александры Федоровны. Старшеклассники очень прилежно слушали. А   комната, в которой мне пришлось говорить, была сдвоенной, смежной с еще одной. В   классе находилось по существу, два коллектива: А и Б.