Вор бежал в Калугу. Поляки от него отказались, но непонятная скоропостижная кончина князя Михаила и поражение русских войск, посланных на освобождение осажденного Смоленска, решили судьбу Шуйского. Вспыхнул страшный мятеж: его низложили и насильно постригли в монахи. Обеты вместо него произносил князь Тюфякин. Это кощунство, против которого он был бессилен, страшно возмутило Патриарха, который никогда не хотел признавать иноком царя Василия, а признавал бы таковым Тюфякина. «Я тебя освобожу от монашеской рясы», – говорил он. Бывшего царя заточили в ИосифоВолоколамский монастырь. Таким образом, Патриарх Ермоген стал начальным человеком на Руси. Но самые мрачные предчувствия его осуществились. Смута на Руси дошла до крайности. В Москве образовалось временное правительство из бояр, которому предстоял выбор между требованиями короля Сигизмунда и Вора. Но Вор был открытым противником всякого порядка, и за него стояла голытьба. Поэтому бояре склонились на сторону поляков и избрали царем королевича Владислава, сына Сигизмунда. Патриарх протестовал: он хотел видеть царем юного Михаила Феодоровича Романова, сына архиепископа Ростовского Филарета – в миру Феодора Никитича Романова, племянника первой жены Иоанна Грозного, царицы Анастасии, – но бояре настояли на своем.

Был подписан договор, по которому Владислав избирался русским царем под непременным условием принять православие, а поляки обещали неприкосновенность православной веры и русских обычаев. Патриарх уступил скрепя сердце: он не верил в искренность бояр. После принесения присяги в Успенском соборе к Патриарху подошли под благословение во главе с Салтыковым бояре, тайные сторонники Сигизмунда, подписавшие договор, но Патриарх подозревал их намерение: он дал им благословение лишь под условием, что они не будут посягать на целость земли Русской и на Православную Церковь. «Иначе, – сказал он, – проклятие нашего смирения да будет с вами!» Салтыков проливал притворные слезы и клялся в своей искренности. Патриарх смягчился и благословил, но, увидев среди них убийцу царя Феодора Годунова, приказал выгнать его из церкви. После этого поляки прогнали Вора в Калугу, но бояре под предлогом, что в Москве может начаться восстание, решили впустить польское войско в город.

Патриарх боролся против них, сколько мог; он собрал на заседание служилых людей и дворян, своих сторонников, и представителей среднего класса; спорили долго, но мнение бояр победило, и опять Патриарх должен был против своей воли уступить.

Тщетны были также его усилия спасти бывшего царя Василия Шуйского, которого решено было отправить пленником в Польшу, где он и умер. А к Сигизмунду было отправлено под Смоленск посольство с митрополитом Ростовским Филаретом и князем Голицыным во главе. Наказ послам был дан самим Патриархом. Но как только они прибыли, им стало ясно, что ни одной статьи договора поляки не исполнят. Об обращении Владислава в православие не было и речи; впрочем, поляки решили заставить русских присягнуть не ему, а самому Сигизмунду, который уже смотрел на Русь как на свою собственность и раздавал в ней земли своим сторонникам. Кончилось тем, что митрополита Филарета и князя Голицына за их непоколебимость подвергли заключению и стали требовать сдачи Смоленска, который защищал боярин Шеин. Послы добились разрешения послать за инструкциями в Москву. Но там поляки вели себя как завоеватели и оскорбляли религиозное чувство русских. В Москве составилось временное правительство из бояр, но исключительно сторонников Сигизмунда, получавшее распоряжения от него непосредственно. Неудивительно, что они решили во всем уступать королю.

Патриарх, однако, пригрозил им анафемой и сказал, что если Владислав не примет православия, то он освободит всех русских от присяги и прикажет городам подняться против Москвы. Салтыков замахнулся на него кинжалом. Тогда Патриарх возвысил голос. «Не боюсь я твоего кинжала, – сказал он. – Вооружаюсь на него силою Святого Креста. Будь проклят с твоими сообщниками и тем, кого ты желаешь». Салтыков испугался, чтобы об этом не узнали в народе, и испросил прощение. Это произошло 1 декабря. На другой день Патриарх собрал у себя представителей посадского мира и объяснил им положение вещей, – решили королю не покоряться.

23 декабря послы получили ответ от временного правительства из Москвы, но подписи Патриарха, «начального человека», в нем не было, и митрополит Филарет, и князь Голицын отказались его признать. Между тем под тяжелым давлением иноплеменников стали пробуждаться нравственные силы народа. В это время вышла «Новая Повесть» неизвестного автора, открыто призывавшая народ к вооруженному восстанию. «Что вы стали? – пишет он. – Что вы оплошали? Или вы хотите, чтобы тот великий столп вам повелел святыми своими устами восстать против врага и пролить кровь? Но этого, – поясняет автор повести, – ему не позволяет его священный сан». Однако же Святейший Ермоген именно это и сделал. Как и все русские люди, он понимал, что этот вопрос разрешить можно только оружием. И он обратился с призывом к народу и в своих посланиях к городам освобождал всех от присяги Владиславу.

Со своей стороны писали и послы изпод Смоленска, объясняя истинное намерение короля Сигизмунда. Тушинский вор был к тому времени в Калуге убит, и народное движение захватило даже его бывшие шайки: они присоединились к ополчению и с ним вместе шли на Москву. Города обменивались посланиями, призывая друг друга к восстанию за веру и родину. «А кто умрет, – писали они, – будет новым мучеником». Тогда поляки и бояреизменники с Салтыковым во главе стали требовать с угрозами, чтобы Патриарх приказал ополчению разойтись, но он им ответил, что все они, поляки и изменники, должны сами оставить Москву.

В Вербное воскресенье (17 марта 1611) обычное шествие Патриарха на ослята произошло в необычайной обстановке: опасаясь кровопролития, Патриарх тайно распорядился, чтобы не являлось ни духовенство, ни народ, и шествие совершилось в присутствии лишь вооруженных иностранцев – поляков и немцев. Настроение в городе было страшно напряженное, и через два дня произошла страшная резня изза самого пустого повода; видя, что они с восставшими не справляются, поляки сожгли весь город, кроме Китайгорода и Кремля, где они затворились с боярами. Патриарха же заключили в монастырь под польскую стражу. В это время ополчение уже подошло и начало осаду Кремля и Китайгорода. Поляки стали грозить Патриарху, что уморят его, если он не прикажет ополчению уйти. Он ответил: «Что вы мне грозите? Я боюсь одного Бога. Если вы уйдете, я им прикажу уйти, разойтись, а иначе прикажу остаться и умереть за веру. Вы мне обещаете жестокую смерть, но через нее я надеюсь получить венец. Давно я уже желаю пострадать за истину». Тогда поляки заточили его в тесный погреб в Чудовом монастыре и выдали его злому его врагу – Салтыкову, который стал его теснить. Но в ополчении началась разруха: предводитель его, рязанский дворянин Прокопий Ляпунов, был убит казачьим атаманом Иваном Заруцким и ополчение стало расходиться. Казаки опять принялись за свои грабежи.

Наступили самые черные, мрачные дни для России. Смоленск был взят поляками, Новгород – лжесоюзниками шведами, в Пскове появился новый самозванец. Прошел слух, что казаки хотят провозгласить царем сына Марины Мнишек и Тушинского вора. Тогда восьмидесятилетний Патриарх обратился из своего заточения к русским людям с последним своим призывом. «Писать в Казань к митрополиту Ефрему, – писал он в нем, – чтобы писал в полки к боярам и казакам, чтоб крепко стояли за веру и не пускали сына Маринки на престол, – не благословляю! Писать в Вологду к властям и святителю Рязанскому тоже, чтобы в полки писали и к боярам, чтобы уняли грабеж, блюли братство, клали живот за Дом Пречистыя (так русские называли свою родину), как обещали. Да и во все города пишите, чтобы писали во все города, в полки и боярам, чтобы сына Маринки не пускали на престол. Говорить везде моим именем». Чувствуется, с какой лихорадочной поспешностью написано это послание и что ни одной минуты терять было нельзя.

Письмо это Патриарх послал с двумя верными смелыми людьми, которые, рискуя жизнью, тайно посещали его в его заточении. Он сам называет их «бесстрашными людьми». Они приносили ему из городов грамоты, передавали его послания и исполняли устные поручения. Он им верил как прямым, отважным и верным людям. Потомство должно запомнить их имена: это были боярский сын, то есть военный, Роман Пахомов и посадский человек, то есть горожанин, из города Свияжска Родион Моисеев. О них Патриарх пишет в том же послании: «Прислать прежних, которых присылали ко мне с грамотами, „бесстрашных людей" свияжанина Родиона Моисеева и Романа Пахомова... А им в полках говорить бесстрашно, что Маринкин сын ненадобен... В города с грамотами посылать же и велеть говорить им моим словом. А вам всем благословение и разрешение в этом веке и будущем за то, что стоите за веру непоколебимо, а я должен за вас Бога молить».

Отпуская своих верных посланцев, Патриарх благословил их со словами: «Если вы пострадаете за веру, Бог вас простит и отпустит вам грехи ваши в сей жизни и будущей...» Действительно, сын Тушинского вора и Марины был ставленником казаков, и оба посланца знали, какая страшная опасность им грозила за это послание в казачьих таборах. Однако же послание Патриарха они за его молитвы благополучно принесли в Нижний Новгород 12 января 1611 г. Оното и вызвало знаменитое народное движение под предводительством Космы Минина и князя Пожарского, которое и спасло Россию. Из своей тюрьмы молился за них Патриарх. Современники говорят, что, когда он молился за родину, слезы градом струились по его лицу.

Как только в Москве узнали, что приближается новое ополчение, поляки и изменники приступили опять к Патриарху со своими домогательствами и угрозами. Но Патриарх сказал им: «Да будут благословенны те, которые идут освобождать Москву, а вы, окаянные изменники, будьте прокляты». Тогда начался мученический подвиг Святейшего Патриарха Ермогена. Его лишили человеческого питания и с издевательствами бросали в его темницу сноп овса и немного воды. 17 февраля 1612 г. Святейший Патриарх Ермоген скончался от голода. Погребли его в Чудовом мо1 настыре. Еще при жизни он успел распорядиться, чтобы в ополчение была принесена Казанская икона Божией Матери. 22 октября был освобожден Китайгород, а 26го сдался Кремль. Но радость победителей была омрачена кончиной Патриарха. Первым в Успенский собор поспешно вошел в латах ближний его боярин – князь Хворостинин, бывший в ополчении, и взволнованно спросил: «Покажите мне могилу отца нашего! Покажите мне могилу начальника нашей славы!» И когда ему ее показали, он, припав к ней, долго и горько плакал.

Святейший Ермоген стал сразу же почитаться как местный московский святой. В 1652 г. мощи его были обретены нетленными и благоухающими и были перенесены в Успенский собор. После отступления Наполеона из Москвы в 1812 г. святые мощи его были найдены выброшенными из гробницы. В третий раз они были обретены нетленными во время реставрации Успенского собора перед коронацией императора Александра III. К лику святых он был причислен 12 мая 1914 г. Чудесные исцеления, подаваемые им, никогда не прекращались. Так, незадолго до прославления его некая гжа Гаух (в Москве) – бывшая уже в агонии, – после того как прочитали отходную, вдруг села на кровати и протянула руки как бы для получения благословения. Придя в себя, она рассказывала, что ей явился Святейший Ермоген, велел ей молитвенно призывать его и сказал ей, что Господь ее спас и исцелил. Он трижды благословил ее и стал невидим. Все врачи признали выздоровление ее чудесным.

Во время торжеств прославления мощей новоявленного угодника Божиих чудес совершилось столько, что было невозможно их записывать, тем более что они творились в бесчисленной толпе у самой раки. Но по возможности их всетаки отмечали. Так, например, исцелился от костного туберкулеза восьмилетний мальчик Николай Савельев, страдавший им с двух лет. Как только он приложился к раке святителя, он оставил свои костыли и ушел один, без посторонней помощи. Так же бросил свои костыли офицер, искалеченный в японскую войну, и ушел здоровым. Сохранился портрет Святейшего Ермогена: он изображен со строгим, проникновенным взглядом.