Надо понять, что в центре, в сердце христианской веры стоит, действительно, житейская неудача, трагедия, земной крах. И на это часто указывали, над этим часто издевались враги христианства, начиная с тех, что стояли у креста и издевались над страдающим на нем Человеком: «Спаси Себя Самого! Если Ты Сын Божий, сойди с креста» (Мф. 27:40).

Но Он не сошел, Он ничего не ответил им... А потом так же издевались Вольтер и представители так называемого Просвещения, а еще позже — Ницше и его последователи, носители идеи сверхчеловека. И, наконец, в наши дни — бесчисленные кандидаты философских наук, пишущие по указу свыше популярные антирелигиозные брошюры. Надо прибавить, что иногда и сами верующие забывают об этом центральном парадоксе своей веры и приписывают Христу ту земную силу, мощь, власть и успех, от которых Он так решительно отказывался; и они легко забывают страшные слова Евангелия: «Начал скорбеть и тосковать» (Мф. 26:37).

Но тогда совсем особенное, ни с чем не сравнимое значение приобретает это единственное земное торжество, прославление Христа, которое Он Сам вызвал, которого Он Сам хотел — «весь город пришел в движение» (Мф. 21:10). Мы знаем, что те слова, которые кричала толпа: «Осанна Сыну Давидову», что те символы, которыми она окружала Христа: пальмовые ветви, — все это «пахло» политическим восстанием, все эти символы относились по традиции к Царю, означали признание Христа Царем и отрицание правительства.

«Не слышишь, сколько свидетельствуют против Тебя?» (Мф. 27:13) — спрашивали Христа представители власти. И тут Христос не отрекся от этой хвалы, не сказал, что это ошибка; итак, Он хотел этого торжества накануне предательства, измены, страданий и смерти. Он хотел, чтобы хотя бы на несколько мгновений, хотя бы в одном только городе люди увидели и признали и провозгласили, что подлинная власть и сила и слава не у тех, кто внешней силой и мощью получает ее, а у Того, кто не учил ничему кроме любви, подлинной внутренней свободы и подчинения только высшему и Божественному закону совести.

Этот вход в Иерусалим означал развенчание раз и навсегда власти силы и принуждения, власти, нуждающейся для своего сохранения в безостановочном самовосхвалении. На несколько часов в Святом городе просияло царство света и любви, и люди узнали и приняли его. И, самое важное, никогда не смогли до конца забыть о нем. Создавались и падали огромные империи, завоевывались и отвоевывались целые государства, достигали неслыханной власти, неслыханной славы всевозможные вожди и владыки — и потом исчезали, погружались в темное небытие.

«Какая слава на земле стоит тверда и непреложна?» — спрашивает поэт[2], и мы отвечаем: никакая. А вот царство этого нищего, бездомного Учителя стоит и светит все той же радостью, все тем же обещанием. И не только раз в году, на Вербное воскресение, но всегда, действительно во веки веков. «Да приидет Царствие Твое» (Мф. 6:10) — молятся христиане, и оно все время приходит, все время побеждает, сколь бы незаметна, невидима ни была бы эта победа в грохоте земных и преходящих побед. 4. Пасха (посвящается о. Сергию Булгакову) Христос воскресе! — Воистину воскресе!

«Пасха, Господня Пасха, праздников праздник и торжество торжеств!»[3]. Какие еще нужны слова? Действительно, сегодня пусть никто не рыдает о своем убожестве, ибо явилось общее Царство. Но вот произносишь эти чудные слова, радуешься им, веришь в них, и тут же приходит сознание, сколько миллионов людей в эту торжественную ночь, в этот лучезарный день не слышат их, может быть, никогда не слышали.

Скольким людям они ничего не говорят, ничего не возвещают, и сколько людей с враждой, со скепсисом, с иронией, слыша их, пожимают плечами. Как можно радоваться, когда столько людей не знают этой радости, отворачиваются от нее, закрывают ей сердце? И как объяснить, как тронуть этим их сердце? Ведь, опять-таки, что мы можем доказать? Христос сказал про таких, что даже «если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лк. 16:31).

Что же можем мы со своими бедными доказательствами? Но, быть может, вся сила, вся победная сила Пасхи именно в том, что доказать тут ничего нельзя, что весь бедный человеческий разум, все человеческие доказательства, как в одну, так и в другую сторону, оказываются здесь бессильными. Вот в конце прошлого века в самом сердце России в семье священника растет мальчик Сергей, Сережа Булгаков.

Растет, овеянный поэзией и красотой церковных служб, безотчетной, слепой, бездоказательной верой. Никаких вопросов, никаких доказательств. «Да они и не возникали, — писал он позже, — не могли возникнуть <...> в нас в самих, в детях, так мы сами были проникнуты этим, так мы любили храм и красоту его служб. Как богата, глубока и чиста была эта наша детская жизнь, как озлащены были наши души этими небесными лучами, в них непрестанно струившимися »[4].

Но вот пришло время доказательств и вопросов. И из этого детства, безотчетного, бездоказательного, вышел этот искренний, горячий, честный русский мальчик — в безверие, в атеизм, в мир только доказательств, только разума. Сережа Булгаков, сын смиренного кладбищенского священника, стал профессором Сергеем Николаевичем Булгаковым, одним из вождей русской прогрессивной революционной интеллигенции, русского научного марксизма.

Германия, университет, дружба с вождями марксизма, первые научные труды, политическая экономия, слава, уважение, как тогда говорили, всей мыслящей России. Если кто-нибудь прошел весь путь вопросов и доказательств, так это действительно он. Если кто-либо постиг всю науку и ее якобы увенчание и вершину — марксизм, так это он. Если кто-либо отвернулся от бездоказательной, безотчетной веры, так это он.

Несколько лет ученой славы, несколько толстых книг, сотни последователей. Но вот, постепенно, одно за другим, рухнули и в пыль обратились эти доказательства, вдруг не осталось от них ничего. Что случилось — болезнь, умопомешательство, горе? Нет. Ничего не случилось внешне — житейски; случилось то, что душа, что глубина сознания перестала воспринимать эти плоские вопросы и эти плоские ответы.

Вопросы перестали быть вопросами, ответы — ответами. Вдруг стало ясно, что все это ничего не доказывает — рынки, капитал, прибавочная стоимость... Что знают они, что могут сказать они о душе человеческой, о вечной ее неутоленности, о той неизбывной жажде, что не умирает никогда на последней глубине, в последних тайниках этой души? И началось возвращение.