В библейском рассказе о творении человек показан как существо прежде всего алчущее, то есть голодное, а весь мир — как пища человека. Непосредственно после заповеди о размножении и об обладании землей Бог предлагает человеку питаться от земли: «Вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево ... вам сие будет в пищу» (Быт. 1: 29).

Чтобы жить, человек должен есть, он должен принимать мир в свое тело и претворять его в себя, в свою плоть и кровь. Да, действительно, он есть то, что он ест. И весь мир в Библии показан как некий пир, приготовленный для него. И этот образ пира, трапезы остается на протяжении всей Библии центральным образом ее, образом жизни. Это образ жизни при ее создании и это же образ жизни при ее конце, или исполнении.

«Дабы Вы ели и пили за Моей трапезой в Моем Царстве», — говорит Христос (Лк. 22:30). Я начинаю с этой темы пищи и еды, темы, которая верующим и неверующим кажется второстепенной с точки зрения религии, потому что перед нами стоит главный вопрос — о какой жизни идет речь в вечном споре между верой и неверием, религией и атеизмом. Неверующий упрекает верующего в равнодушии по отношению к жизни человеческой и ее нуждам.

И надо сказать, что верующие сами очень часто дают повод к этим обвинениям. Ибо они слишком часто забывают то, что сказано о жизни в Библии, в Евангелии, о подлинной природе жизни, о которой говорит Христос. С одной стороны, для части христиан слово «жизнь» означает «религиозная жизнь». И эта религиозная жизнь составляет как бы особый, в себе замкнутый мир, отделенный от всякой другой, светской или мирской жизни, — это мир, это жизнь чистой духовности, отрешенности, ухода в себя и в свою душу.

Соблазн этой отрешенности, этого ухода существовал всегда, ибо всегда и всюду жизнь, с ее суетой, неудачами, страданиями, разочарованиями и наконец смертью, была трудной и часто непосильной для человека. И как тянет тогда уйти от всего и от всех, снять с себя всю ответственность, погрузиться в нирвану и тишину чистого созерцания, молитвы, покоя!

Поэтому при такой установке все, что в религии сказано о пище, понимается в смысле только духовной пищи. Здесь царствует пафос ухода, развоплощения, отрешенности. Но наряду с этим первым пониманием и жизни и религии всегда существовал и существует и сейчас другой подход к ним. Некоторые видят назначение религии в улучшении жизни, в той помощи, которую она может оказать миру и людям.

Здесь христианство понимается как определенная политическая или социальная программа, и это понимание также выводится из Евангелия, где Христос призывает к заботе о больных, голодных, страждущих, заключенных. И вот мы стоим перед парадоксом. Если христиане призывают к духовности, если они напоминают о словах Христа: «Ищите прежде всего Царствия Божия, а остальное все приложится вам» (Мф. 6:33)

, их обвиняют в равнодушии к жизни, бегству от мира и его борьбы. Если же они указывают на социальное содержание христианства, на свое призвание бороться за лучшую жизнь, их осуждают за вмешательство в чужие дела, в ту сферу, которая религии не подлежит. И, повторяю, сами христиане, сами верующие бывают разделены и в себе самих, и между собою по отношению к тому, что же составляет главный призыв Евангелия, в чем основное содержание христианской жизни.

Что важнее всего: уйти и молиться, или же напротив — включиться в борьбу за то, что всевозможные мирские идеологии называют «светлым будущим»? Что нужно: одухотворять жизнь или же наоборот — обмирщать религию, ставшую такой далекой от реальных нужд и запросов современного человека? — Вот вопросы, мучительно стоящие сегодня перед сознанием и верующих и неверующих.

И на них невозможно ответить, не вдумавшись по-новому в изначальное религиозное понимание того, что есть жизнь. Человек есть то, что он ест. Но что же он ест и для чего? Вопрос этот казался глупым и ненужным как Фейербаху, так и его религиозным противникам. И для него и для них питание представлялось самоочевидной физиологической функцией.

И единственным разделявшим их вопросом было: существует ли что-либо еще вдобавок к этой материальной функции? Есть ли у человека некая сверхматериальная, духовная надстройка, или нет? На этот вопрос религия отвечала — да, Фейербах отвечал — нет. Но для нас важно, что и «да» религии и «нет» материализма воспринимались в контексте одного и того же противопоставления материального духовному, телесного — душевному, и с этой точки зрения Фейербах, враг всего религиозного и духовного, был на деле результатом и плодом многовекового развития самой христианской мысли, принятия ею этого основоположного разделения между духом и телом, материей и спиритуальностью, природным и сверхъестественным, священным и профанным.

Фейербах считал, что пришло время разрушить всю эту священную и сверхъестественную надстройку во имя реальности материи, во имя жизни, как она есть. И сказав: «Человек есть то, что он ест», он посчитал, что этой формулой покончил с религией. Но драма в том, что те, кто отвечали ему и спорили с ним с религиозных позиций, понимали еду, питание, зависимость человека от мира и материи, в сущности, так же, как он.

И отстаивали только то, что над едой есть еще что-то духовное. Но сводится ли спор, настоящий спор, к этому противопоставлению? Мы видели, что и Библия начинает с еды, что она тоже, в сущности, разделяет формулу Фейербаха, что она отвергает противопоставление и разделение материального и духовного, а имеет в виду целого человека. Что же говорит нам Библия о мире, о пище и об отношении к ним человека, о его зависимости от них?

На этот вопрос мы и постараемся ответить. 2 «Человек есть то, что он ест». Приведя эту известную фразу Фейербаха, я указывал, что философ напрасно видел в ней формулу, приканчивающую все религиозные суждения о природе человека. Я говорил, что на деле и библейское учение о творении человека можно выразить в этой формуле, поскольку человек показан в первой книге Библии как существо прежде всего голодное, чья жизнь зависит от мира как пищи.